Евгений Блажеевский - Письмо

Окончено лето.
К зиме застекляют теплицы.
Блюститель за куревом лезет в карман галифе.
Цветы увядают,
И, словно подбитые птицы,
Старик со старухой
Сидят в опустевшем кафе.

Кладбища, оснащённые гранитом
И тишиной, которая густа,
Ни русским, ни армянским, ни ивритом
Уже не осквернят свои уста.
Здесь люди спят, что некогда устали
Любить, плодить, страдать, и навсегда
Их тени призвала к себе страда
В страну надежды и большой печали,
Где не запоминается вода…
А кто куда причалил и когда
Не скажет сразу грубый команданте.
Вот турбюро Вергилия, а Данте
Сонетами торгует у пруда…
Не избежать полезного труда
Ни гению, ни птице, ни сатрапу.
Чудовищу я пожимаю лапу
И понимаю: больше никогда
Не насладиться, не опохмелиться,
Не распрощаться — ты попал в загон.
И нечем человеку расплатиться
За эту плоть, за молодость, за кон…

Телефон молчит в ночи,
Дикий ветер бьётся в рамы.
Что же сетовать, начни
Третий акт житейской драмы.

Будет действо сведено
В зале, где идут поминки.
Прошлой жизни полотно
Надо распустить по нитке,

И всему наперекор
В мутном сплаве амальгамы
Разглядеть судьбу в упор
В переплёте старой рамы.

До чего ж она пуста:
Бабы да катанье с горок…
Трудно начинать с листа
В тридцать и с копейки — в сорок.

И нелепо дорожить
Прочерком деяний в смете,
И всего сложнее — жить,
Ибо жизнь страшнее смерти.

И уже не оправдать
Ни застолья, ни похмелья.
Да и щуки не видать
За твоей спиной, Емеля.

И нельзя в тепле свечи
С головой уйти, как в сено,
В сладкий сон
                    и спать в ночи
Без вина и седуксена.

Спать… Но это не дано.
Видно, срублен дуб старинный.
Хочется уйти на дно
Затонувшей субмариной…

Вот и ко мне грядёт сорокалетье —
Земной рубеж, который был неясен
Моей душе, но пожелтевший ясень
Отбросил тень закатную туда,
Где резче ветер, холодней вода,
Где видится в гармонии прореха,
Где пугало не вызывает смеха,
Где время проявляет негатив,
Где понял я, что жил, не заплатив
За лень, за нежеланье быть собою,
А нынче заплачу сполна судьбою,
Да что там сетовать, да что там говорить —
Не переделать и не повторить!
Дочитана ещё одна страница;
На всё готов, но не могу смириться
И страшным пониманием живу,
Что мать свою вот-вот переживу…

Сознанье распадалось на куски:
По черепку, по камню, по осколку…
Беспамятство моё страшней тоски,
Которую приписывают волку.

Сквозь этот голый нищенский пейзаж,
Сквозь строй венков, поставленных у входа,
Мерещится какой-то странный пляж,
И с ветром, набирающим форсаж,
Ревёт над крематорием свобода!..

И к сердцу подступает пустота
Большая и ритмичная, как море.
И, словно рыба, судорогой рта
Хватая воздух, выдыхаю горе…

А блёклый день ползёт за парапет,
И надо мной плывёт моя утрата
В осенний мир, где растворился свет,
И некому уже послать привет,
И не найти другого адресата…

Ушла и, словно не бывало
Тебя, родная, среди нас…
Ни материнского овала,
Ни серых материнских глаз
Уже не встречу в мире этом,
Но мне всё чудится, что ты
Под нестерпимо-лунным светом
Стоишь в провале немоты…
В своей торгсиновской беретке,
С небрежной сумкой на боку
На фоне первой пятилетки
Стоишь одна в ночном Баку.
И голос оживить не может
Былые дни, былые сны.
И силы мраморные множит
Кладбищенский зрачок луны…

Эта ночь не имеет конца;
Ты засмейся в стекло и аукни
Своему отраженью лица
И неясному контуру кухни.
Эта ночь лишена перспектив
Обернуться румяной зарёю.
Я уйду, ничего не простив,
И таланта в сугроб не зарою.
И туда поспешу наугад,
Где деревья худы, как подростки,
Где во тьме шелестит снегопад
И пространство в накрапах извёстки,
Где вечернего света пузырь
Темнотою окраин распорот,
И открывшийся разом пустырь
Объясняет, что кончился город,
Что пора прикусить удила
В этом поле и зябком, и жутком,
Где на мусорной свалке зола
Между нами легла промежутком,
За которым земной небосвод
Растворяется в призрачной бездне
И души одинокий исход
Обрывает и мысли, и песни.
И в тебе поселяется он —
Твой последний посредник в юдоли…
Что ему суета похорон
И сквозное январское поле!..
Он… снежинкой уйдёт в пустоту,
Не заботясь о брошенном теле,
И заменят портрет в паспарту
На картинку «Грачи прилетели».
Он… вернётся в обличье ином,
Что ему погребальная яма
И забрызганный красным вином
Рубаи из Омара Хайяма?!
Он… влетевший в московский подъезд,
Невесомый почти и незримый
Старожил неизведанных мест,
Для которых величие Рима
Было б скопищем жалких камней
В мишуре самодельной рекламы,

И меня посетит, и ко мне
Долетит извещенье от мамы,
Что не только она, но и я,
Забывая ненужное знанье,
Обрету в темноте бытия,
Как бессмертье, другое сознанье…

Я умер и себя увидел сразу
В раздвоенности небывалой,
Где
Под потолком,
Невидимая глазу,
Из дымчатого мягкого стекла
Душа витала
И прощалась с телом,
Как с домом
Отъезжающий навеки
Прощается жилец,
Последним взглядом
Окинув окна,
Дверь
И палисадник…

Прощай, берлога радости
И боли,
Которая даётся напоследок,
Чтоб было нам — зажившимся —
Не жалко
Оставить свет,
Похожий на версту.

И всё бы ничего,
Да только вот
Душа — сиротка, беженка, простушка —
Потерянная на большом вокзале,
Не знает где приткнуться,
Как войти
Безденежным
Безликим существом
В холодные потёмки мирозданья.
Ни друга, ни подруги, ни страны
Здесь не найдёшь,
И, видно, потому
Лишь 41-й день смиряет душу,
Которой плохо
Без любви и цели
В бездомном одиночестве парить…

В том мире, где утро не будит тебя
Надеждой в оконном квадрате,
В том мире, где больше не будет тебя
На старой арабской кровати,
В той жизни, которую выстроил сам
Своей утомлённой рукою,
И время течёт по моим волосам
Незримой осенней рекою,
Нам больше встречаться уже ни к чему,
Привыкни к дурдому, который
Под «Сникерсы», «Мальборо» и ветчину
Киоски отдал и конторы.

Я больше к тебе никогда не приду —
Любовь не имеет возврата
Мы встретимся, может, в последнем году
В долине Иосафата[3].