Квадрат асфальта засыпал.
Во сне над папертью дурдома
Кидались в бой колокола,
И жизнь была как бы ведома,
Как будто вообще была.
Я на вихрастую пружину
Напарывался ребром,
Проглатывал не рюмку джину,
А лишь валосердин и бром.
И снова в воздухе звенящем
Ложился на асфальт мертво:
Чего мы только не обрящем,
Когда не ищем ничего.
Я спал. В соседнем помещенье,
Отчаясь разогнать тоску,
Садилась дочка на колени
К очередному чудаку.
И, им обоим не мешая,
К сомлевшей парочке впритык,
В упор смотрела дочь меньшая
Непроходимый боевик.
Квадрат двора. Дурдом овала.
Переключаемый канал.
Пел попугай. Жена сновала.
Я просыпался и стонал.
Как будто на углу событий
Стоим, и не уйти с угла
В сон, из которого не выйти,
И в жизнь, которая была.
«Слушайте музыку. Будьте на уровне…»
Слушайте музыку. Будьте на уровне
Битой посуды и траченых польт.
Может, споет бессловесная дура вне
Здравого смысла и жизненных польз.
Или навеет про участь двуспальную
Метафизический ветер в башке,
Про подоконник обшарпанный с пальмою,
Дико растущей в домашнем горшке?
Может, и я еще вырасту, выживу
Из пиджака и не влезу в штаны,
Прошкандыбаю по гизлому жижеву,
Как говорила подруга жены.
Или язык, оттого что глаголю им,
Свяжет распавшееся на куски?
Благо, не бездна у ног, а линолеум,
Вяло сползающий с ветхой доски.
«Какой-то пригород, обочина…»
Какой-то пригород, обочина,
Квадрат пространства, гаражи;
Вот, Муза, ты всему обучена,
Так действуй, выход подскажи,
Чтоб был поэкзистенциальнее,
Просчитывался с трудом;
Семерка пик, дорога дальняя,
Бубновый туз, казенный дом.
Не хочешь? Ладно, не подсказывай.
Аптеки нет, но бензобак
И на углу конторы газовой
Случайный выводок собак.
Куда маршрутка нас ни вывези,
В какую даль ни завези,
Везде собаки не на привязи,
Ни с чем серьезным не в связи.
Всего, на что ни глянешь, – поровну —
Деревьев, снега, гаражей, —
И все разрознено и порвано,
И ветер резче и свежей.
Сейчас задует, разбодается;
Прощайте, меры и веса, —
И все на свете распадается
На обороте колеса.
«Наконец-то настала свобода…»
Наконец-то настала свобода,
Равновесье желаний и сил:
Я деревьям прочел Гесиода —
Мне скворец уголок уступил.
Я не стал монументом, итогом,
Не свихнулся, не сел на иглу,
И за то за воздушным порогом
Проживаю у птицы в углу.
До такого отказа распахнут
Угловой полуптичий уют,
Что скворцы расцветают и пахнут,
И деревья под ветром поют.
И неважно, какие там грузы
Опускаются на рамена,
Потому что прекрасные узы
Существуют на все времена.
И осенние листья, которым
Вышли сроки, и все нипочем,
Поднимают шуршание хором,
Опадая под первым лучом.
«О, как себя мы мучим и неволим!..»
О, как себя мы мучим и неволим!
Я, где бы ни присел и ни прилег,
Держу под неслабеющим контролем
Часы, ключи, очки и кошелек.
Я скован ограниченным набором
Возможностей утратить. Я прожду
Всю жизнь, изнемогая под напором,
Таинственную чувствуя вражду.
О, я не смог бы пережить утрату
И этой грани не пересеку.
Я только жалкий сторож. Но не брату —
Часам, ключам, очкам и кошельку.
Сам по себе не ценный и не важный,
Случайный сдвиг в фигуре речевой,
Я только металлический, бумажный,
Очковый, часовой и ключевой,
Всечасно погребаемый под догмой,
Везде подстерегаемый врагом…
О, как меня изматывает долг мой,
Когда живешь и дышишь о другом!
«Все жестче и безоговорочней…»
Все жестче и безоговорочней
Диктует гнилое нутро
Подкладывать пальцы под поручни,
Не жить по законам метро;
Однажды с глазами навыкате
В вагоне по-волчьи завыть,
Потом ненароком на выходе
Портфель с динамитом забыть.
А, собственно, что в ней законного —
В подземной железной петле,
Где пеший сошел бы за конного,
Когда бы сидел на метле;
Где кажется небо овчинкою,
Где поезд, туннели сверля,
Позвякивает чертовщинкою,
Проталкиваемой в сверх-я?
Толкай, истолковывай, вытолки —
Вот бестолочь туч наверху;
И небо не стоило б выделки,
Когда бы не гром по стиху;
Когда бы не то, что мы выразим,
Чтоб перло – таи не таи,
Чтоб город, как женщина с вырезом,
Проветривал храмы свои.
Люблю окраины, края,
Люблю районы новостроек.
Архитектурная струя
Мощней риторик и героик.
Асфальтовый глубинный бред
Мощней булыжного мощенья.
Бесперспективен беспросвет
В конце проспекта Просвещенья.
Сюда не едет дон Альвар,
Готовя месть вдове коварной,
Но Поэтический бульвар
Процвел поэзией бульварной.
Какой глагол ни изреки —
Мощнее сутолока, склока
В предместьях жизни. Озерки
Шумят и вытесняют Блока.
Я тоже мог бы вместе с ним —
Хотя бы на правах вассала.
Но я, увы, невытесним,
Наоборот, меня всосало.
И тут-то, всосан в глубину,
Пойму, чего мне не хватало,
Когда как следует хлебну
На страшной глубине квартала.
Однажды, пару лет тому, в подземке
Я видел двух ментов: на их телах
Сорокалетних как-то мешковато
Сидела форма, к выпуклым задам
Уныло приторочены, дубинки
И кобуры подрагивали вяло,
И в сумрачных чертах помятых лиц
Все говорило гражданам о долге.
Один из них (не граждан, а ментов)
Был женщина, и на нее мужчина
Смотрел с такой невыносимой страстью
И нежностью, ненужной даже ей,
Что я глазам сначала не поверил.
Я пригляделся. Нет сомнений. Нынче
Была их ночь и, видимо, впервые,
Иначе как возможен этот взгляд
На рыхлую прокуренную бабу
С мясистой рожей?
Господи, так вот
Какими тропами любовь крадется!
Какими тропами любовь крадется? —
Вопрос поэта милиционеру.
Кому еще вопросы задавать?
«Как чернильную грязь ни выбрасывай…»
Как чернильную грязь ни выбрасывай —
Все равно ты никак не кальмар.
Трехволновые ритмы Некрасова
Освящают мещанский кошмар.
Слюдяная ундина из омута,
Мутноватой волною – лови.
Жаль, привычка к несчастью какому-то
У меня, точно вирус, в крови.
Я забуду свои и твои дела,
Я займусь сочинением фраз
Вроде: лучше бы ты ненавидела,
Чем жалеешь вот так через раз.
Вроде: что ж, по куску откарябывай,
Буду нянчить, работать и клясть,
Вермишелью, по мелочи, крабовой
Пропуская нелепую страсть.
Вроде: леску срывая с удилища, —
Кто добыча и где западня? —
Доведи мою жизнь до судилища,
То есть просто до судного дня.
В сердце булькает чуть не котельная,
Оттого я и тепел, и зол,
И душа, как креветка коктейльная,
Погружается в липкий рассол.
«Ураганы, трусы и поветрия…»
Ураганы, трусы и поветрия —
Вся земля как воспаленный шрам.
Знаемая нами геометрия
Точно расползается по швам.
Отчего-то все обыкновеннее
Сбой дыханья, ломота в кости.
Господи! Останови мгновение.
Не для кайфа – дух перевести.
Ты ведь тоже занят переводами
Духа телом и наоборот.
Отчего ж лицо твое над водами
Дарит лишь проекции бород?
Как на полуфразе, на периоде
Вызнать плод, облепленный ботвой?
Сколько знаков – но попробуй выуди
Тот, который непременно твой.
Из каких таких поймаю сфер твою
Реплику и что отдам в залог?
Чем еще безудержно пожертвую,
Продлевая мнимый диалог?
Каждый раз, превозмогая радиус,
За чертой окружности вися,
То ли паникую, то ли радуюсь,
Оттого что жизнь еще не вся.
«Прозяб. Не от холода – дольней лозой…»
Прозяб. Не от холода – дольней лозой,
Травой над заброшенной штольней,
Почти не заметил, как стал кайнозой
Назойливей, самодовольней.
Очнулся, не зная, какое число,
Подумалось: все прозеваю;
А жизни-то, жизни вокруг наросло,
Покуда я тут прозябаю.
Над сочной клетчаткой склонился белок
В сплошных флуктуациях плоти,
И стал я за этим следить, как стрелок
За птицей следит на болоте.
Когда на наречье поем травяном,
Когда соревнуемся с тенью,
То даже в давленье своем кровяном
Мы дань отдаем тяготенью.
И кровь по зеленым прожилкам травы
Взбегает, как голос по гамме,
И тянется к солнцу цветок головы,
И уши растут лопухами.
И пусть я совсем ничего не скажу,
Зато не шатаюсь по «Шаттлу»
И думаю то, что понятно ежу
И, может быть, белке и дятлу.
Ну, был бы я богом, и было нельзя б
Забыться, как в праздник – еврею.
А так я трава. Я лоза. Я прозяб
И никну, и жухну, и зрею.
Комична смерть анаприлина
Под деревянным языком,
Как будто оба набрели на
