Как будто оба набрели на
Дверь с опечатанным замком.
Пока один, деревенея,
Пересмаковывает стресс,
Другой повел себя умнее:
Порассосался и исчез.
А там, за дверью, непочатый,
Ты знаешь, край, и там огни.
И как ее ни опечатай,
Каким амбарным ни замкни,
Но если на больничной койке
Я как бы заново рожден,
То вовсе не к трактирной стойке,
А к этой двери пригвожден.
И как ни прибегай к науке,
Какой анаприлин ни жри,
Я слышу запахи и звуки
И вижу отблески зари.
Все кажется, что там, за дверью,
Среди неведомых долин,
Помогут моему неверью
Наука и анаприлин.
«Жизнь длинную, точно французский батон…»
Жизнь длинную, точно французский батон,
Понюхав, лизнув и потрогав,
Додумался, что меня мучит – вот он,
Соблазн подведенья итогов.
Ведь можно сказать: поглядите, каков, —
На медные деньги научен,
А после десятка веселых глотков
Художествен, даже научен.
Я прожил в семье, я детей пропитал,
И что б там судьба ни таила,
Я всех Александров уже прочитал —
От Пушкина до Михаила.
Сказать ли: все было? Боюсь, подведу
Черту, распрощаюсь со всеми,
Себя под такой монастырь подведу —
Под вечно прошедшее время.
Сказать ли Харону: «Давай погребем.
Желательно выгрести к раю.
Ведь мы не эпоху со мной погребем,
А джинсы с бахромкой по краю.
Ведь я никогда не играл в криминал,
Но все мы немного приматы.
Я слово корежил и мысль приминал,
И ими, как видишь, примятый.
Давай погребем. И на той стороне
Желателен берег пологий,
А если ты что-то имеешь ко мне,
В момент настригу апологий».
Нет, лучше театра прогулка в саду, —
Прощайте, котурны и тога! —
Я просто боюсь, что с ума не сойду,
Что выживу после итога.
Что стану я делать – разумный, живой? —
И то-то мне будет фигово,
Что снегом меня обнесло по кривой
И вьюга целует другого.
Не кукушка пляшет между створок,
Не птенец торчит из скорлупы —
Мы выходи в плаванье за сорок,
Как за Геркулесовы столпы.
Лунная дорога ли, тропа ли
Высветит притихшую ладью —
Здесь мои товарищи пропали,
Вышли за пределы – и адью.
Я позабываю божье имя
И прошу, забывши: «Извини,
Если пропадать, то вместе с ними,
То есть там, где сгинули они».
Мне не нужно боли или крика,
Мне не нужно славы или книг,
Лишь бы, как сказала Вероника,
Встреча на вокзале и пикник.
А не так, чтоб, выйдя на пригорок,
Потеряться взглядом в синеве,
Как кукушка, плача между створок,
С белой скорлупой на голове.
«Мне снилось, что выпали зубы…»
Мне снилось, что выпали зубы,
Но старец морочит Беттину, —
Я видел их сверху. Внизу бы
Увидел другую картину:
С глазами слезистее кварца,
Наставив, как дула, соски,
Морочит почтенного старца
Беттина у классной доски.
Она его душит мирами
Его же; мол, Запад с Востоком…
А он барабанит по раме,
Покинув диван ненароком.
За уличным блеском фонарным
Он видит аптеку в ночи
И молвит: «Довольно, фон Арним.
Пятерка. Теперь помолчи».
Не то чтоб отказывал мозг,
А точат и точат, глодая,
Диван да аптечный киоск,
Но точно не дева младая.
И мнит, остывая: «А жар-то?» —
Но жизнь барахлит, как чужая,
Последние вспышки азарта
Холодным стеклом отражая.
Не видно трубы заводской,
Ни веток тоски паутинной,
И мир ограничен доской,
Окошком, простенком, Беттиной.
Что дальше? Диван да подушка
Поддержат уставшую крышу, —
И снится, что выпали пушка —
И я ничего не услышу.
Я пребывал в задумчивости тихой
И с недопитой рюмкою в руке
Пытался заговаривать с крольчихой
На общем для обоих языке
О том, что мы сегодня хоронили
Товарища, но это не беда,
О том, что гроб едва не уронили,
Табличку навинтили не туда;
Священник не тянул на златоуста,
Невнятно мямлил, будто все равно,
Напоминая чем-то «пусто-пусто» —
Костяшку из набора домино.
На теплой кухне мы не пали духом,
Веселье шло за нами по пятам,
И я, крольчиху почесав за ухом,
Все говорил о том, что было там, —
Там было сыро, холодно, осклизло,
Но в норме, как на кладбище.
А здесь
Крольчиха кость куриную разгрызла —
И дрогнул мир, и накренился весь.
И так всегда: воспринимая знаки,
Мы осознать иное норовим;
Так Ходасевич доверял макаке,
Так Пушкина морочил серафим;
И то-то озаренье подрезает,
Как киллер при кинжале и плаще,
Когда крольчиха с костью потрясает,
А смерть не замечаешь вообще.
В постели с Прокрустом. Поэма
Глава 1
Представьте: река и долина. И вот
В долине, травою богатой,
Пасется солидный, порядочный скот,
Откормленный, крупный, рогатый.
Роскошная зелень. Съедая пучок,
Блаженствует сказочный белый бычок,
Готовит копыта к галопу
И ищет глазами Европу.
Жена волоокая делает «хруп»,
И сочно лоснится породистый круп,
Но больше мне нравишься ты, о
Страдальчески нежная Ио.
На том же лугу, бородат и суров,
В немейской дубленке детина
Ногтем соскребает с несчастных коров
Тавро «Гериона и сына».
Быки, на которых работал Язон,
Беззлобно теперь удобряют газон,
В ноздрях же чудовища с Крита
Улыбка веселая скрыта.
Вот кто-то изящно прилег у ключа
Под сению мирта и лавра,
И мы узнаем этот очерк плеча
И детский оскал Минотавра.
Пускай Аполлон призывает к суду,
И дует нахальный мальчишка в дуду,
Никто из богов не спасется,
А скот и поныне пасется.
Чем круче ступени культурных витков,
Тем больше опасность распада,
Паси свое стадо во веки веков,
Простушка пастушка Эллада.
Глава 2
Мой талант, зарытый в глину,
Вырой, Муза, в тишине.
Песню Греции козлину
Спой, красавица, при мне.
Нет трагедий. Повестушка
На поверхности стола.
Расскажи мне, как пастушка
В этой Греции жила
То с сатиром, то с Парисом,
То с Иваном, то с Петром,
И под каждым кипарисом
Был готовый траходром.
Что Медея или Федра,
Что мучения и страсть!
Отдавала тело щедро,
Было б только, где упасть.
Отвращения до дрожи
Не питая ни к кому,
Как-то плюхнулась на ложе
К негодяю одному.
И не свято, да не пусто,
Это ложе над ручьем
Раскладушкою Прокруста
Для удобства наречем.
Глава 3
То ли ухмыляюсь, то ли морщусь,
Злыми ощущеньями разъят.
Две оливы с видом заговорщиц
Ветками качают и грозят.
Сквозь эфир колеблются Плеяды,
Темноте звезды не перемочь.
Тело серебристое наяды
Из воды выплескивает ночь.
Вот она приблизилась к каштану,
Выжимая светлую копну.
Я ее когда-нибудь достану,
На лежанке каменной распну.
Преступленья дерзостные множа,
Людям я навряд ли угодил,
Ибо с окровавленного ложа
Ни один живым не уходил.
Ибо дело милое злодею —
Запустить рычаг и шестерни,
Ибо в целой Греции владею
Эталоном я, а не они.
Это ложе – черная каверна,
Каверзный источник укоризн,
Идеал означивший неверно
Хриплый паразит анахронизм.
Но пока линяем и стареем,
Совершая полный оборот,
Где-то между ямбом и хореем
Целая вселенная живет.
Держат в подчинении и страхе
Университетских сухарей
Злобный ямб, бронхитный амфибрахий,
Похоронный плакальщик хорей.
Чувство меры исключает хаос,
Отсекая лишние финты.
Что ж, в тебе нисколько не нуждаясь,
Не хочу подкручивать винты?
То ли мысль пробрезжила иная,
То ли ночь забалтывает гнев,
Маслянистый сок перегоняя
В сердцевинном сумраке дерев.
Глава 4
Никнут цветы, зефир с Бореем играют в прятки,
Губы деметры принимают форму следов героя.
Ручей, изменяя русло, следует его шагу,
Уловляет черты полубога,
Хочет носить их, как знамя.
Здравствуй, Тезей!
Безмятежна юность твоя, повелитель.
Чаша с ядом,
Похищенная Ариадна,
Черный парус,
Гнев богов,
Плененье в Аиде,
Интриги безумной Федры
И, наконец, изгнанье
Еще тебя не коснулись.
Еще за плечами
Походный гиматий,
Дубовая роща,
Три-четыре убийства.
Шествуй, Тезей,
Посыпая аттической солью
Раны поверженных недругов,
Воздвигая трофеи, как верстовые столбы,
Переваривая на ходу куски кроммионской свинины.
Чувствуй, Тезей,
В чаще таится противник,
Злобно темнеют зрачки в желтых ободьях белков.
Глава 5
Не запад сошелся с востоком,
Не в пропасть обрушилась высь,
Когда в поединке жестоком
Свобода и мера сошлись.
Трещат и ломаются сучья,
Когда нагнетают разгар
Прокрустова хватка паучья
