«Гудок трикратно ухает вдали…»
Гудок трикратно ухает вдали.
Отрывистый, чудно касаясь слуха.
Чем нас впекут речные корабли,
В сырой ночи тревожа сердце глухо!
Что нам река, ползущая в полях,
Считающая сонно повороты,
Когда на океанских кораблях
Мы познавали грозные широты!
Но почему же в долгой тишине
С глядящей в окна позднею звездою
Так сладко мне и так тревожно мне
При этом гулком звуке над водою!
Чем нас влекут речные корабли!
…Вот снова мы их голос услыхали.
Вот как бы посреди самой земли
Они плывут в назначенные дали.
Плывут, степенно слушаясь руля,
А вдоль бортов — ночной воды старанье,
А в стороне — пустынные поля.
Деревьев молчаливые собранья.
Что нас в такой обычности влечет!
Быть может, время, что проходит мимо!
Иль, как в любви, здесь свой, особый счет,
И это вообще необъяснимо!
«Опять, опять сидишь со мною рядом…»
Опять, опять сидишь со мною рядом.
Опять рука в руке.
Но смотришь ты отсутствующим взглядом.
Вся где-то вдалеке.
«Где ты сейчас!» А ты не отвечаешь
На это ничего.
«Кто там с тобой!» А ты не замечаешь
Вопроса моего.
Вложу я в крик всю боль и всю заботу.
Но мой напрасен зов.
Так, заблудившись, тщетно самолету
Кричат со дна лесов.
Я распахнула настежь ставни.
К стеклу прохладному прильнув
и к солнцу руки протянув,
стою, подобна Ярославне.
Простые женские печали:
ждать, волноваться, не забыть…
Вас разве могут заслонить
века громоздкие! Едва ли.
От сердца к сердцу человека
вы переходите легко…
Ах, как уходят далеко
мужчины атомного века!
Живешь ты на тихой Клубной.
Тетка твоя — баптистка.
Живется тебе,
как Кубе
Во времена Батисты!
Скованные накрепко
Цепкой
целью
нотаций,
Куба моя маленькая —
Тоненькая Наташка.
А я прихожу под акацию,
Курю сигареты дешевые.
Я тетку твою очкастую
Боюсь,
как змею очковую!
Я знаю: на споры о космосе,
На брюки мои вельветовые
Она подозрительно косится,
От злости вся фиолетовая!
Но ты выбегаешь на улицу
Из дома,
как из тюрьмы,
И смотришь глазами узницы —
Как ночи, глаза темны!
И вновь о своей баптистке…
Куба моя,
решено:
Батисте
в платочке
батистовом
Завтра мы скажем: «Но!»
Куба больше не станет
Плакать ночи подряд.
Соседи об этом восстании,
Как радио,
заговорят!
Заговорят на недели…
Куба моя,
к борьбе!
Я белой яхтой Фиделя
Приду на помощь тебе!
Присядет есть, кусочек половина,
Прикрикнет: «Ешь!» Я сдался!
Произвол!
Она гремит кастрюлями, богиня.
Читает книжку. Подметает пол.
Бредет босая, в мой пиджак одета.
Она поет на кухне поутру.
Любовь! Да нет! Откуда)! Вряд ли
это!
А просто так: уйдет — и я умру.
Прошла война. Рассказы инвалидов
Все еще полны до краев войны.
Казалось мне тогда — в мир не
Эвклидов,
В мир странный были мы занесены.
Я думал: жизнь проста, и слишком
долог
Мой век. А жизнь кратка и не проста.
И я пошел в себя. Как археолог,
Я докопался до того пласта…
Я был набит по горло перешитым.
Страдания, сводившие с ума.
Меня расперли, — так ломает житом
В год страшных урожаев закрома.
И шли слова. Вот так при лесосплаве
Мчат бревна.
Люди, больше я и дня
Молчать не в силах, я молю о праве
Мне — рассказать, вам — выслушать
меня.
Я требую. О, будьте так любезны!
Перед толпою иль наедине.
Я изнемог. Я вам открою бездны,
В семнадцать лет открывшиеся мне.
Я не желаю ничего иного.
Сам заплачу. Награды большей нет!
Внутри меня тогда явилось слово
И ждало позволения — на свет.
«Нет хуже ничего, чем лжепророки…»
Нет хуже ничего, чем лжепророки
С готовым к словоизверженью ртом…
Дороги, что, по их словам, пологи,
Отвесны. Выясняется потом.
Я знал когда-то одного такого.
Он все кричал. Он звал.
Он всех ругал.
Он раз сказал: — Дорога пустякова!
Я тридцать верст в грязищу отшагал.
Анафемы, посулы, прорицанья —
Я все глотал, чего б он ни изверг.
Пока однажды лживого мерцанья
Не уловил в глазах,
подъятых вверх.
Посмейся надо мной! Скажи:
какой чудак!..
Я буду говорить. Все выскажу
к рассвету,
Я знать хочу: что бред! Что все
это не так!
Что страх напрасен мой! Что ничего
ведь нету!
Детали приведу. Тут факты, мол,
одни!
Вот так-то, мол, и так. Все просто,
мол, донельзя!
Я буду говорить. Ты уши вдруг
заткни.
Скажи: какой дурак!
И надо мной посмейся.
Мы стихли, покоренные картиной.
Нас увлекла запутанная нить.
Какой же все же надо быть скотиной.
Чтоб за сеанс слезы не уронить?!
Бежит беглец. Леса за Акатуем,
Мать ждет. Сестра родная предала!..
Мы целым залом дружно негодуем.
Мы — за добро! Мы вместе —
против зла.
О, как мы вдруг всем залом
задрожали,
Когда на плот вскочил он:
ведь вовек
В толпе вот этой, в темном кинозале
Плохой не находился человек.
И вот идет по городу ребенок
С большою, вроде тыквы, головой.
Среди людей, автомашин, лебедок,
Рискуя, словно на передовой.
От леденцов его ладони липки,
Не верит он в существованье зла!
А безмятежность медленной улыбки
Лишь с синевой поспорить бы могла.
Жизнь города его в свою орбиту
Ввела. Кричит кондуктор: «Не зевай!..»
Он на минуту чувствует обиду
И губы надувает на трамвай.
Гудки машин ему — как звуки лютен.
Идет на них, неведеньем храним…
Как верует он в то, что абсолютен
Его покой! Мы трусы перед ним.
Лиля Брик на мосту лежит,
разутюженная машинами,
под подошвами, под резинами,
как монетка, зрачок блестит!
Пешеходы кидают мзду…
И, как рана,
Маяковский, щемяще ранний,
как игральная карта в рамке,
намалеван на том мосту.
Каково вам, поэт с любимой!
Это надо ж — рвануть судьбой,
чтобы ликом,
как Хиросимой,
отпечататься в мостовой!
По груди вашей толпы торопятся,
Сена плещется под спиной,
и, как божья коровка, автобусик
мчит, щекочущий и смешной,
как волнение вас охватывает…
Мост парит,
ночью в поры свои асфальтовые,
как сирень, впитавши Париж.
Гений. Мот. Футурист с морковкой.
Льнул к мостам. Был посол Земли…
Они не пришли
на вашу выставку,
Маяковский!
Мы бы пришли.
Вы бы что-нибудь почитали.
Как фатально вас не хватает!
О свинцовою пломбочкой
ночью опечатанные уста…
И не флейта ваш позвоночник, —
алюминиевый лет моста!
Маяковский, вы схожи с мостом.
Надо временем, как гимнаст,
башмаками касаетесь РОСТА,
а ладонями — нас.
Ваша площадь мосту подобна.
Как машины из-под моста
Маяковскому —
под ноги
Маяковская
Москва!
Вам гудят стадионов тысячи.
Как вам думается!
Как дышится!
Маяковский, товарищ Мост!
Мост. Париж. Ожидает звезд.
Притаился закат внизу,
полоснувши по небосводу
красным
следом
от самолета,
точно бритвою по лицу!
