Охота на зайца
Травят зайца. Несутся суки.
Травля! Травля! И лай и гам.
И оранжевые кожухи
Апельсинами по снегам!
Травим зайца. Опохмелившись,
Я, завгар, — оппонент милиции.
Лица в валенках, в хроме лица,
Брат Букашкина с пацаном —
Газанем!
«Газик», чудо индустриализации.
Наворачивает цепя.
Трали-вали! Мы травим зайца.
Только, может, травим себя!
Сапоги на мне и тужурка.
Что же пляшет прицел мой, Юрка!
Юрка, как ты сейчас в Гренландки!
Юрка, в этом что-то неладное.
Если в ужасе
По снегам
Скачет крови живой стакан.
Страсть к убийству, как страсть
к зачатию.
Ослепленная и зловещая.
Она нынче кричит: «Зайчатины!»
Завтра взвоет о человечине…
Он лежал посреди страны.
Он лежал, трепыхаясь слева.
Словно серое сердце леса,
Тишины.
Он лежал, синеву боков
Он вздымал, он дышал пока еще.
Как мучительный глаз,
моргающий.
На печальной щеке снегов.
Но внезапно, взметнувшись свечкой,
Он возник,
И над лесом, над черной речкой
Резанул
Человечий
Крик!
Звук был пронзительным и чистым,
как ультразвук
Или как крик ребенка.
Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы
так!!
Так кричат роженицы. Это была
нота жизни.
Так кричат перелески голые
И немые досель кусты,
Так нам смерть прорезает голос
Неизведанной чистоты.
Той природе, молчально-чудной, —
Роща, озеро ль иль бревно —
Им позволено слушать, чувствовать.
Только голоса не дано.
Так кричат в последний и в первый,
Это жизнь, удаляясь, пела,
Вылетая, как из силка,
В небосклоны и облака.
Мы окаменели. Это длилось
мгновенье.
Сапог бегущего завгара так и
не коснулся земли.
Четыре черные дробинки, не долетев,
застыли в воздухе,
И внезапно —
Или это нам показалось! —
Над горизонтальными мышцами
бегуна.
Над запекшимися шерстинками шеи
Блеснуло лицо.
Глаза были раскосы и широко
расставлены.
Как на фресках Дионисия,
Он взглянул на нас.
Он взглянул изумленно и
разгневанно.
Он парил,
Он парил, как бы слившись с криком.
Он повис
С искаженным и светлым ликом.
Как у ангелов и певиц.
Длинноногий лесной архангел…
Плыл туман золотой к лесам.
«Охмуряет», — стрелявший схаркнул.
И беззвучно плакал пацан.
Возвращались в ночную пору.
Ветер рожу драл, как наждак.
Как багровые светофоры,
Наши лица неслись во мрак.
Я вас люблю,
ночные города.
Как девушек, застигнутых весною.
Я по бульварам шляюсь до утра.
Обрызганный машиной поливною.
На тротуарах влажные следы.
В пустых парадных призрачно и сонно.
На клумбах нерасцветшие цветы
Кивают мне головками бутонов.
Я вас люблю,
ночные города.
Вы откровенье тайное такое.
И то, что днем не скажешь никогда,
Вам говорю открыто и легко я.
Я о себе вам молча говорю.
И каменные лбы свои наморща.
Как мудрецы,
задумчиво и мощно.
Вы слушаете исповедь мою.
А после вы расскажете о том.
Как днем
на ваших Трубных и Арбатах
Я газировку пил из автоматов
И покупал газеты за углом.
Уже нигде рекламы не горят,
И, растворяясь в переулках дальних,
О всех своих сомнениях и тайнах
Мне города негромко говорят.
Еще деревья стынут в полусне.
Меня ругает мама полуночником.
Но мне кивают звезды, как сообщники,
И дворник наш подмигивает мне.
Горит Ян Гус.
Он руки распростер.
Чернеет небо, как печная вьюшка.
И
сердобольно
хворост на костер
Подбрасывает, охая, старушка.
Но пламя, обнимая города.
От той вязанки маленькой взметнулось.
Горит рейхстаг.
Святая простота —
Как горько ты Европе обернулась!
Мы стали не наивны.
Не просты.
Но иногда
вдруг чувствую я глухо:
Горит Ян Гус.
Чадят еще костры.
Жива еще та самая старуха.
«На камушках гадалка мне гадала…»
На камушках гадалка мне гадала.
Судьбу мою гадалка предсказала.
«Прекрасна цель твоя, — она
сказала, —
Но в жизни у тебя врагов немало».
Постой, гадалка, не трудись
напрасно,
Всем ясно без гаданья твоего:
Когда у человека цель прекрасна.
Противников немало у него.
«Самосохранение — забота…»
Самосохранение — забота.
Людям, нам сопутствует боязнь.
Слышишь: в доме том, страшась
чего-то.
Плачет человек, едва родясь.
Вечная боязнь куда-то гонит
По земле весь человечий род.
Слышишь: в этом доме тихо стонет
Старый горец в страхе, что умрет.
«Мне оправданья нет и нет спасенья…»
Мне оправданья нет и нет спасенья,
Но, милая моя, моя сестра,
Прости меня за гнев и оскорбленье,
Которое нанес тебе вчера.
Я заклинаю, если только можешь,
Прости меня.
Случается подчас.
Что человек другой, со мной не
схожий,
В мое нутро вселяется на час.
И тот, другой, жестокий, грубый,
пьяный,
Он в злобе неразумен и смешон.
Но он в меня вселяется незваный,
Я с ним борюсь, а побеждает он.
И я тогда все делаю иначе.
Мне самому невыносимо с ним.
В тот час я, зрячий, становлюсь
незрячим,
В тот час я, чуткий, становлюсь
глухим.
При нем я сам собою не бываю,
Того не понимаю, что творю.
Стихи и песни — все я забываю,
Не слышу ничего, что говорю.
Вчера свинцом в мои он влился жилы
И все застлал тяжелой пеленой.
Мне страшно вспоминать, что
говорил он
И что он делал, называясь мной.
Я силой прогонять его пытался,
Но, преступая грань добра и зла,
Он злился, он бранился, он смеялся
И прочь исчез, как только ты ушла.
Я за тобой бежал, кричал. Что толку!
Ты уходила, не оборотясь,
Оставив на его полу заколку
И на душе — раскаянье и грязь.
Мне оправданья нет и нет спасенья,
Но ты прости меня, моя сестра,
За униженье и за оскорбленье,
За все, что сделал мой двойник вчера.
Перевел с аварского Н. Гребнев.
Шел по снежной улице автобус,
Перед остановками скользя.
Был он пуст и гулок,
точно глобус,
Из какого выскочить нельзя.
Только на сидении последнем.
Молча хмуря брови при толчке.
Ехал человек тридцатилетний
С голубой авоською в руке.
Под рукой,
качаясь монотонно,
Выдавая в нем холостяка,
Рядом с незавернутым батоном
Прыгали два плавленых сырка.
Он в пустую комнату приедет.
Хлеб и сыр
на круглый стол швырнет.
Из цветного чайника соседей
В банку кипятку себе нальет.
Будет пить, губами долго дуя.
Талый сахар вилкою долбя,
Хлеб ломая в пальцах,
негодуя
За характер робкий на себя.
Дескать, есть работа и зарплата.
Нет уюта,
то есть нет жены.
В этом смысле, может быть,
ребята
Помогать товарищу должны!
Комната!
А черта ни в ней толку —
Чтоб шагами знать ее длину?..
…Глобус подобрал на остановке
Пассажирку юную одну.
Снег с пушистой шапочки
стряхнула.
На него взглянув, билет взяла.
Повернулась,
и опять взглянула,
И к сиденью первому прошла.
Час не ранний.
Шла она откуда!
Из театра или из кино!
И уж если есть на свете чудо.
Может быть,
в ее лице оно!
Ну, решайся!
Дело за немногим:
Разговор пустячный заведи,
А потом, сказав, что по дороге,
К тихому подъезду проводи.
Прозвенит звонок в квартире
сонной,
И тогда ты
в сонной той глуши
Незнакомый номер телефона
На обертке сыра запиши…
Но куда там!
Снова скрипнул глобус,
Девушка вздохнула
и ушла.
Все, что получиться с ней
могло бы,
Ночь тревожным снегом замела.
Он сидит,
и думает он грустно.
Как в свою он комнату войдет
И на стоп,
где холодно и пусто,
Ужин опостылевший швырнет.
За стеклом фонарь печально мокнет,
И, далекий
засылая след,
Снег летит,
и гаснут чьи-то окна…
И смешно влюбляться
в тридцать лет…
