Андрей Дементьев
«Пионерский сбор, пионерский сбор…»
Пионерский сбор, пионерский сбор…
Открывает его неуверенный горн.
Сидит человек в президиуме.
Человеку за шестьдесят.
Вспоминает всю жизнь, по-видимому,
в чем был прав он и виноват.
И глядит на ребячьи лица.
С виду строг и неумолим.
И в душе перед ними винится —
перед будущим молодым.
А виниться-то вроде не в чем.
Жизнь он прожил в труде, в бою.
Всю эпоху взвалив на плечи,
честно ношу он нес свою.
Ну, а все-таки, ну, а все-таки
жизнь полна не одними взлетами.
Были промахи, были горести,
всяко было порой на совести.
И под песнь пионерского горна
вспоминает тревожно дед:
где-то наглость он не одернул,
чью-то искренность проглядел.
Человек молчалив и светел:
перед будущим он винится.
Он мечтает, что в этих детях
только лучшее повторится.
Была война на целом свете белом.
И, как один, мы крикнули «ура».
Когда вожатый вывел серым мелом
По всей доске: «Военная игра».
Всех разделив на «синих» и «зеленых»,
Нам привязали ленты к рукаву,
И покатились мы по снежным склонам
За Родину сражаться, за Москву!
И, снегом заметенные пушистым,
Из рощи, из вечерней полутьмы
Нам «синие» кричали: «Смерть фашистам!»
И «Смерть фашистам»! — им кричали мы.
Мы обходили их в снегу по пояс,
Перебегали пруд, скользя на льду,
«А если не успеем…» —
Беспокоясь,
Пальтишки мы срывали на ходу.
И наконец, мокры и краснолицы,
На заснеженной просеке лесной
Мы крикнули: «А ну, сдавайтесь,
фрицы!» —
У «синих» очутившись за спиной.
Мы синий флаг нашли в стволе березы,
Мы победили — это каждый знал.
Но вдруг их звеньевой, глотая слезы,
Как запоет «Интернационал»!
Я не забуду лиц их выраженье,
Когда, нарушив правила войны.
Они прошли сквозь наше окруженье,
Своей непобедимостью сильны…
И Родина, глядевшая на запад.
Где фронт гремел, пылая, как закат.
Остановила долгий взгляд внезапно
На горсточке взъерошенных ребят.
И как врачиха в сбившемся берете,
Что грела нас и тормошила нас,
«Ах, дети, дети,
Милые вы дети…» —
Она твердила, плача и смеясь.
«Я по пояс в месяце июле…»
Я по пояс в месяце июле.
Валит с ног травы девятый вал.
Свищут пчелы — золотые пули,
Все — навылет.
Все — не наповал.
Прямо в грудь мою,
Неторопливы,
Метят бронебойные шмели,
И цветы тяжелые.
Как взрывы,
В небо вырастают из земли…
Словно атакующая рота
На безмолвный дот,
Что в землю врос,
Наступает на меня природа.
По свистку поднявшаяся в рост!
Этот бой внезапен и недолог —
Я бессмертно ранен.
Боль легка.
В каждой клетке чувствую осколок
Утра, солнца, дерева, цветка.
В торжестве победного парада
И земля, и небо, и вода…
Только раны бинтовать не надо —
Пусть не заживают никогда!
Упаду.
Щекой к земле приникну,
Мокрой от росы или от слез…
Никогда, наверно, не привыкну
К шуму трав и шелесту берез!
Вот новая картина.
Перед ней
Почувствуешь себя не очень ловко.
И сразу скажет тот, кому видней:
— Становится искусство все сложней,
Тут, брат, необходима подготовка!..
Что ж, подготовлюсь.
Книжек накуплю.
Хоть как-нибудь, да доберусь до сути:
Сперва мозгами сам пошевелю,
Пристану к знатокам —
не обессудьте!
Они высокопарны и умны.
Все объяснят с возможной полнотою.
— Спасибо вам, мне сложности
ясны…
Но что теперь мне делать
с простотою!
Откройте тайну пушкинской строки.
Откройте волшебство мазка
Рублева!..
Ну, что ж вы замолчали, знатоки!
Прошу, прошу, а вы в ответ
ни слова…
В день Победы два танка застыли
За чертой Бранденбургских ворот
И стоят на солдатской могиле,
Вспоминая Берлинский поход.
В сектор западный, мрачный и
чуждый,
На могилу советских солдат
Каждый день для несения службы
Сквозь ворота проходит наряд.
В карауле почетном впервые
Там ефрейтор стоял молодой.
Пред войною рожденный в России,
Рос, как многие, он сиротой.
В списке бронзовом рядом с другими,
Что погибли в последнем бою,
Вдруг он видит отцовское имя,
Он фамилию видит свою.
Сердце острой наполнилось болью —
Тени прошлого видит солдат.
Он молчит. Он владеет собою,
Но глаза его гневом горят.
Это западный сектор Берлина,
Это пост молодого бойца.
Осторожней! Не трогайте сына,
Он стоит у могилы отца.
Юноша стареющий,
Демон начинающий,
Ни во что не верящий,
Только отрицающий.
Он сидит предо мной.
Отвечает лениво, не сразу.
Краснощекий, презрительный,
Очень довольный собой.
Он считает банальными,
Громкими фразами,
То — во имя чего
Мы ходили на бой.
Он считает банальным
Хвалить, восхищаться,
Быть наивным боится,
Чтобы не поглупеть.
Быть совсем еще юным
В свои восемнадцать, —
Нет!.. Такую банальность
Он не может терпеть!
Он чуть-чуть снисходителен.
Будто знает такое,
Что не знают и те,
Кто давно поседел.
А в глазах его
Что-то стеклянное,
странное,
Что-то чужое.
Будто он,
как пенсне.
Их нарочно надел.
Он и горя не нюхал.
Рожденный в рубашке,
А послушаешь только
Его словеса!..
Неужели есть те.
Кто вот эти стекляшки
Принимают
За умные правдой глаза!
Юноша стареющий.
Демон начинающий.
Ни во что не верящий.
Все на свете знающий.
Мне судьба
Невеселую юность вручила, —
В сорок первом году
Мы хлебнули немало беды,
Но меня
даже горе
Сурово учило
Жадно праздновать жизнь.
Понимаешь ли ты!!
Жадно праздновать
каждую эту снежинку.
Каждый дружеский взгляд,
Каждый заячий след.
Чтоб всегда было все.
Словно в детстве,
в новинку.
А другой для меня
В мире мудрости нет!
Я готов есть на улице
в стужу мороженое.
Верить в самое лучшее.
Грызть карандаш до зари,
Я готов
подобрать
твою молодость
брошенную,
Если хочешь,
взамен
мою старость бери!
И усталость бери
И морщинки в придачу.
Если зол,
так в веселье
пусть буду я зол?..
Я, как самый наивный
андерсеновский мальчик,
Тычу пальцем в тебя:
— А король-то ведь гол!..
То куклу ты лечишь
Забавно, по-детски,
То бегаешь возле плетня,
То вдруг поглядишь ты
Настолько по-женски.
Как будто ты старше меня.
Гляжу на тебя я,
Гляжу, как на чудо.
Заснула ты с куклой вдвоем.
Откуда тот свет материнства,
Откуда
На личике детском твоем!
Гляжу на тебя я.
Гляжу виновато,
Когда отвечаю «нельзя»,
И все, что во мне
До сих пор еще свято,
Слезой набежит на глаза.
Тебя я к далекому парню ревную,
Что станет твоею судьбой,
Но пусть он, как я,
Испытает такую,
Святую, мужскую любовь!
