Владимир Гнеушев
Шел по снежной улице автобус,
Перед остановками скользя.
Был он пуст и гулок,
точно глобус,
Из какого выскочить нельзя.
Только на сидении последнем.
Молча хмуря брови при толчке.
Ехал человек тридцатилетний
С голубой авоською в руке.
Под рукой,
качаясь монотонно,
Выдавая в нем холостяка,
Рядом с незавернутым батоном
Прыгали два плавленых сырка.
Он в пустую комнату приедет.
Хлеб и сыр
на круглый стол швырнет.
Из цветного чайника соседей
В банку кипятку себе нальет.
Будет пить, губами долго дуя.
Талый сахар вилкою долбя,
Хлеб ломая в пальцах,
негодуя
За характер робкий на себя.
Дескать, есть работа и зарплата.
Нет уюта,
то есть нет жены.
В этом смысле, может быть,
ребята
Помогать товарищу должны!
Комната!
А черта ни в ней толку —
Чтоб шагами знать ее длину?..
…Глобус подобрал на остановке
Пассажирку юную одну.
Снег с пушистой шапочки
стряхнула.
На него взглянув, билет взяла.
Повернулась,
и опять взглянула,
И к сиденью первому прошла.
Час не ранний.
Шла она откуда!
Из театра или из кино!
И уж если есть на свете чудо.
Может быть,
в ее лице оно!
Ну, решайся!
Дело за немногим:
Разговор пустячный заведи,
А потом, сказав, что по дороге,
К тихому подъезду проводи.
Прозвенит звонок в квартире
сонной,
И тогда ты
в сонной той глуши
Незнакомый номер телефона
На обертке сыра запиши…
Но куда там!
Снова скрипнул глобус,
Девушка вздохнула
и ушла.
Все, что получиться с ней
могло бы,
Ночь тревожным снегом замела.
Он сидит,
и думает он грустно.
Как в свою он комнату войдет
И на стоп,
где холодно и пусто,
Ужин опостылевший швырнет.
За стеклом фонарь печально мокнет,
И, далекий
засылая след,
Снег летит,
и гаснут чьи-то окна…
И смешно влюбляться
в тридцать лет…
Иду, облипший мглой и листьями
Лесной угрюмой глухомани.
Спешу, как будто к теплой истине,
К огням, мерцающим в тумане.
Дорога дикая сужается
И льнет к моим ногам доверчиво.
Деревня мерно приближается.
Звездою спелою увенчана.
В пруду, накрытом рваной ряскою.
Окошко плавает багровое,
И веет светом ночь сентябрьская,
И пахнет хлебом и коровою.
Усни, деревня. Ты прекрасна
И в бдении
и в забытьи.
Мне нравится следить,
как гаснут
Глаза усталые твои…
Усни… А я брожу — не спится.
Томит ночное одиночество,
И хоть легко с ним распроститься.
Уйти мне от него не хочется.
Зашептан шорохами леса,
Пронзен пустынным поздним полем,
Я слит с тобой, туман белесый.
Овраг, твоей я смутой полон.
Я согреваюсь постепенно
У этих окон и плетней.
Добрею от дыханья сена
И лепетанья тополей.
Он греет — деревянный, древний
Дух человечьего тепла.
Усни, осенняя деревня,
К тебе прижмусь душою я.
Она застроена не деревом,
а музыкой —
сквозными звуками.
…Под елочкой,
как будто в тереме,
сижу себе и сердцем стукаю.
Березовые убегания,
и тихое житье гриба;
и в каждой клеточке — дыхание,
дыхание и плюс
борьба
за каплю росную пупырышком,
за продвижение корня,
за уносящиеся крылышки
от неподвижного меня…
Много книг ненаписанных
Бродит по белому свету
На попутных машинах,
Верхом,
На речных катерах.
Много есть на земле безымянных поэтов.
Чьим рукам загрубелым
Перо тяжелей топора.
За ночными авралами сутками глаз не смыкая.
За короткими строчками
Срочных приказов
Человек пообедать,
Не то что писать, забывает,
И живет на земле —
Сам неизданный сборник рассказов.
Все в надежде:
Вот будет на стройке потише.
Заместитель вернется,
И первый сдадут агрегат, —
Он присядет, подумает,
Может быть, даже запишет
То, что сложено в памяти
Четверть столетья назад.
Но потом новостройка,
И снова работа с рассвета,
И благие намеренья
Вспомнить, найти, изложить.
Много книг ненаписанных ездит по белому свету.
Людям некогда, люди торопятся жить.
Тоненькая девочка.
На ветру дрожа.
Смотрит недоверчиво
С шестого этажа.
Яростно, пугающе
Несется на углу:
— Галя Огарышеваг
Я тебя люблю!
С неба листья осени
Падают к ногам.
Из окна доносится:
— Что за хулиган!
Окно предусмотрительно
Закрывает мать.
Ах, что они, родители,
Могут понимать?
Бегают, волнуются,
Запирают дверь.
Налетает с улицы:
— Галочка, поверь!..
Только как довериться?
Мать кричит свое
И с утра до вечера
Около нее.
А внизу взывающе
Слышно на углу:
— Галя Огарышева,
Я тебя люблю!..
На свои участки утром ранним
Парни собираются с окраин.
На обед батон с собой прихватят:
Нам пока что не помногу платят.
Где-то лучше,
но туда не подаемся.
Остаемся… Может, задаемся!
Первый самосвал с далекой базы
Тыщу кирпичей привозит сразу —
Теплых, красных, в крапинах закатных,
И холодных, белых — силикатных.
Как детей, мы их в руках таскаем,
На большие стены опускаем,
И дрожат, поставленные шатко,
Под ногами трапы на площадках.
Задаемся! Может, задаемся.
Отработав, снова остаемся.
Все спешим, боимся — опоздаем,
В стужу котлован не покидаем.
И никто пока что не хворает:
Времени на это не хватает.
Задаемся, парни, задаемся:
Если тяжело, не сознаемся.
Задаемся, снова задаемся:
Жизнь построить целью задаемся.
Меня в Крыму судьба свела
С бойцами старого закала,
О ком я слышал без числа
И с кем встречался очень мало.
Годам немалым вопреки
Они поют, танцуют даже,
Буденновцы, большевики
С пятидесятилетним стажем.
И мы, из нынешних ребят.
Со дня приезда в санаторий
Живем, поем со всеми в лад.
Играем в шахматы и спорим,
С друзьями Щорса в домино
Стучим, с оглядкою вначале,
И пьем подпольное вино,
Не разрешенное врачами.
Но есть для нас неловкий миг.
Рубеж, когда, куда ни денься.
Нельзя уйти от нас самих:
Мы только мальчики, младенцы.
На пляже, весел и здоров.
Увидишь вдруг на человеке
Следы этапных кандалов,
Невытравимые навеки.
Услышишь вдруг, как инвалид
Года последние итожит.
А о работе говорит.
Что без нее дышать не может,
И, на минуту присмирев,
Стоишь, в руках сжимая шляпу…
С утра прибой рычит, как лев.
Тугие разминая лапы.
И я на берег выхожу,
Скользя на каменистых грудах.
На скалы вечные гляжу
И думаю о вечных людях,
Кому и годы нипочем,
Кто с юных лет живет на свете,
Как эти глыбины, плечом
Проламывая встречный ветер.
