«Очарованья ранние прекрасны…»
Очарованья ранние прекрасны.
Очарованья ранами опасны.
Но что с того! Ведь мы над суетой
к познанью наивысшему причастны,
спасенные счастливой слепотой.
И мы, не опасаясь оступиться,
со зрячей точки зрения глупы,
проносим очарованные лица
среди неочарованной толпы.
От быта, от житейского расчета,
от бледных скептиков и розовых
проныр
нас тянет вдаль мерцающее что-то,
преображая отсветами мир.
Но неизбежность разочарований
дает прозренье. Все по сторонам
приобретает разом очертанья,
до этого неведомые нам.
Мир предстает, не брезжа,
не туманясь,
особенным ничем не осиян.
Но чудится, что эта безобманность —
обман. А то, что было, не обман.
Ведь не способность быть премудрым
змием
и не всезнайства тягостная честь,
а свойство очаровываться миром
нам открывает мир, какой он есть!
Вдруг некто с очарованным лицом
мелькнет, спеша на дальнее мерцанье,
и вовсе нам не кажется слепцом —
самим себе мы кажемся слепцами…
«Нет, мне ни в чем не надо…»
Нет, мне ни в чем не надо
половины!
Мне дай все небо! Землю всю
положь!
Моря и реки, горные лавины —
мои! Не соглашаюсь на дележ!
Нет, жизнь, меня ты не заластишь
частью.
Все полностью! Мне это по плечу.
Я не хочу ни половины счастья,
ни половины горя не хочу!
Хочу лишь половину той подушки,
где, бережно прижатое к щеке,
беспомощной звездой, звездой
падучей
кольцо мерцает на твоей руке…
У моего отца бессонница.
Он в кресле, как ночная птица.
Я понимаю, что бессовестно
Храпеть, когда ему не спится.
Но ночь берет свое.
Отколотый
От спящих, он сидит, дежуря.
Над ним луна в масштабах комнаты —
Зеленый круг от абажура.
Как долго сон его сторонится,
Как тянется ночное бденье!
И это я — его бессонница,
Мое прикрытое безделье.
И правда, мало мною сделано,
Одни лишь планы,
планы,
планы.
Самостоятельность!
Но где она!
Не в сторублевках же зарплаты.
Почти ничем отца не радую
И часто нарушаю слово…
Но по утрам
с отцовской правдою
До хрипа спорить я готова:
«Не отпевай! Я не покойница.
Все впереди.
О человеке
Иначе надо беспокоиться.
Я не хочу твоей опеки!
Да, ваше время скороспелое,
А нам
нужна иная зрелость…»
Я называю черным белое.
Ведь мне не то сказать хотелось.
Но спор
доказывает равенство
Между отцом и мной,
как будто
Не он,
а я была изранена,
В обмотки грязные обута.
Как будто я несла воззвание
«Смерть белой банде!
Красным — слава!»
И окровавила названия
Бугульмы и Бугуруслана…
Отцы,
чьи прошлые ранения
Все чаще колют нас укором, —
Меня пугает их смирение
Перед пустым дочерним вздором.
Да осади меня насмешкою!
Я защищаюсь очень глупо…
Но мой отец чего-то мешкает
И говорит немного глухо:
«Ты знаешь,
у меня бессонница.
Все ночью вижу в мрачном свете.
Давай не будем
больше ссориться.
Отцы неправы,
правы дети».
«Все на месте, все в порядке…»
Все на месте, все в порядке
Акварель, карандаши…
Комплекс утренней зарядки.
Упражненья для души.
Он рисует возле Нила
Ярко-красных голубей.
Он рисует крокодила
Голубого голубей.
В чистой зелени лучистой
Солнце белое горит.
Не ругайтесь, колористы,
За ужасный колорит.
Перед вами он пасует,
Но не стойте на посту.
Он не Африку рисует.
Он рисует красоту.
И при чем тут звон понятий:
Нет таланта.
Есть талант!..
Мне чем дальше, тем понятней
Всякий честный дилетант.
Я приветствую актера
За лирический кларнет.
Я приветствую шофера.
Написавшего сонет.
Я уверен, славя смелость
Неумелого пера.
Завтра будет не умелость.
А гармония мудра.
Не случайно же в болоте
Все увязли до ноздрей.
Кто в засаленной колоде
Тщетно ищет козырей.
Нынче козырь пятой масти
Остальные — тлен и мрак!
Тот, кто узок,
Тот не мастер,
Кто не личность.
Тот дурак.
Где-то там, в грядущем мире,
Чтобы много понимать,
Сам философ будет гирю,
Будет штангу выжимать.
И при чем тут звон понятий:
Нет таланта,
Есть талант!..
Мне чем дальше, тем приятней
Всякий мирный дилетант —
Все, кто вырвался из цисты
Пережеванной трухи.
Так-то, братцы колористы.
Время браться за стихи!
«Когда грядет канун зари…»
Когда грядет канун зари
И новый день планеты,
Не полководцы,
Не цари —
Рождаются поэты.
В ночной тиши,
В лесной глуши.
На городской квартире
Они грызут карандаши
В мечтах о новой лире.
Но лиры нет
И меры нет,
Чтоб выразить живое,
И разбивается поэт
Об стенку головою.
Он болью боль предвосхитил,
Сгорая безраздельно.
В ней напряженье всех светил.
Не трогайте:
Смертельно!
Не порицая, не дивясь.
Не трогайте руками.
Поэт — единственная связь
С грядущими веками.
Как обещание,
Как весть,
Как след чужой ракеты.
Как знак того, что «завтра» есть.
Рождаются поэты.
Капель по стеклам стукает устало.
Колеблется над крышами рассвет.
Встаю, когда дороже одеяла,
Пожалуй, ничего на свете нет.
И вот я переулками петляю.
В глазах плывут неслышные круги.
Баюкая и тихо усыпляя,
Как ходики, стучат мои шаги.
Я — это мальчик сонный и ушастый,
И нету мне семнадцати еще.
Я с почты тороплюсь на свой участок.
Взвалив большую сумку на плечо.
Мой путь, спеша на поздние свиданья.
Перебегают страшные коты.
Ко высятся вдали седые зданья,
Похожие на горные хребты.
Иду, и не мечтается о лучшем,
Мне хорошо в предутренней тени
Шагать туда по снегу и по лужам.
Где люди ждут, где светятся огни…
Канул сейнер в море, как иголка.
Так похожи волны на стога…
Водится на Каспии икорка,
Королева всякого стола.
Ах, обед на баке! То и дело
Мой сосед подшучивал баском:
«Налетай, москвич, подешевело.
Веселей работай черпаком!»
Подходил к бачку я раз по сорок,
А теперь, ей-ей, невмоготу.
И не от каспийских разносолов —
От работы солоно во рту.
Вот она, икорка, — будто пули.
Свищут брызги, падает гроза.
И ступают ноги, как ходули,
Плавают белесые глаза.
Вот она, икорка, — смотришь в оба.
От снастей ладони как в огне.
Каспий наизнанку, точно робу,
Душу выворачивает мне.
Вот ползем, на равных с морем споря,
Вот закончен путь, сдаем улов,
Для столов, ну, скажем, «Метрополя»,
Для других обеденных столов.
А потом отчаливает лето,
Я по сходням на берег схожу.
Черной, антрацитового цвета
Вот такую банку увожу.
Еду, на вопросы отвечаю,
Табачки рыбацкие курю,
Вновь икрой соседей угощаю.
— Налетайте, братцы, — говорю.
