Ирина ЖАРКОВА
Петербургская ночь заблудилась в туманах,
Где мерцающим светом горят фонари,
Здесь нетрудно поверить любому обману
И в счастливом обмане дожить до зари.
Но, дождливым рассветам и сумеркам рада,
Я ни в чём не посмею мой город винить —
Надо мною в аллеях старинного сада
Ветер кружит стихов серебристую нить.
И летят по ветвям разноцветные блики,
От шагов разбиваются луж витражи,
О любивших тебя – и простых, и великих,
Летний сад, ты мне тайны свои расскажи…
Здесь мелькают порою прошедшего тени —
Адъютантов, красавиц, и верных пажей
И поэтов, ступавших по этим ступеням.
Летний сад, я в плену у твоих миражей!
Оживают застывшие в камне сюжеты,
Осень вновь пишет золотом автопортрет.
Петербургская ночь окликает поэтов,
И струится в ночи вдохновения свет.
На Васильевский остров я смотрю из окна —
Стрелка, красные ростры, справа биржа видна.
Мой Васильевский остров – остров первой любви,
Не по отчеству – просто, вновь меня позови!
И на Малом проспекте, у знакомых ворот,
Через годы, поверьте, снова сердце замрёт.
Сколько раз на свиданье я спешила в тот сад…
А подальше – Смоленка: прадед с дедом лежат.
На Васильевский остров вновь судьба привела —
Ранним утром июльским сына здесь родила.
Здравствуй остров Васильев! Ты по жизни – родня,
Мы с тобою из сильных: ведь – Васильевна я!
Посвящается отцу – Карявину Василию Васильевичу
Имя деда и отца – Василий,
И отчасти, может, потому,
Полевые васильки России
Так созвучны сердцу моему.
И глядеть, и век не наглядеться
Мне на это поле за рекой,
Где, смеясь, бежит навстречу детство,
Машет мне мальчишеской рукой.
И пока живу на белом свете,
Помню это поле в васильках,
Где за день набегавшись, как ветер,
Плыл куда-то в васильковых снах.
Красоту ценили наши предки,
Или было больше васильков,
Только имя это стало редким,
Что пришло из глубины веков.
И хоть нынче стали мы другими,
Но синеет небо надо мной,
Сбереги, Россия, это имя,
Это поле над родной рекой!
Во дворе подгулявшая вьюга
Во дворе подгулявшая вьюга
Не устала плясать гопака.
Навестить не могу нынче друга,
Как у нас говорят, без звонка.
Лишь ступи на большак – непогода
Встретит, как с кистенём злобный тать.
А три цифры подъездного кода
Память больше не в силах держать.
Налицо, к сожаленью, потери.
Ставя чайник на «медленный» газ,
Про замки и железные двери
Скромно я промолчу в этот раз.
В добром здравии, памяти, силе,
Не ершист, не злоблив, не колюч…
Я из той, из барачной России,
Где у двери под ковриком ключ.
Глаза комбата застилают слёзы
От чувства незаглаженной вины
За то, что на передовой берёзы
С ним разделяют тяготы войны.
Вспотевший лоб, как над задачкой, морща,
Ракетой в небо чёрное паля,
Он твёрдо знал – берёзовая роща
Обителью была для соловья.
Ничто для мины на земле не свято,
Подумал он, дурную мысль гоня,
Берёзки здесь, как сёстры медсанбата,
Почти у самой линии огня.
И у бойцов опять теплеют лица,
Меняют облик грубые черты,
Когда лоскут «берёзового ситца»
Они им рвут на свежие бинты.
Бинты на раны наложив с любовью,
От пуль закрыть готовые уже,
И, истекая соком, словно кровью,
Стоят, как на последнем рубеже.
В рассвете юности своей,
Мальчишки, мудрые мужчины,
Целуйте руки матерей
В прожилках синих и морщинах.
И не стесняйтесь целовать
Ладони, пальчики, запястья.
Что возле вас хлопочет мать —
Неописуемое счастье.
Но разве дело за борщом
Домашним, к завтраку – в оладьях…
Кто так на свете вас ещё
По голове седой погладит?
Себя так строго не суди
За эту под глазами слякоть,
Но нам на чьей ещё груди,
Как в детстве, жалобно поплакать?
Вы на глазах родных детей
Неловко, трепетно, солидно
Целуйте руки матерей,
А им за вас не будет стыдно.
Для них я – близкий и земляк
Для них я – близкий и земляк.
Здесь помнят всё о жизни нашей.
И только издали ветряк
Руками мне уже не машет.
Иду я полем вдоль межи,
А мне колосья бьют поклоны.
И мысли, быстрые стрижи,
Летят, прошедшее затронув.
И вдруг тоски скользнула боль:
Не я ваш сеятель-хранитель,
Кто познавал здесь пота соль,
Я – созерцающий любитель,
От вас сбежавший сельский житель.
Живу в далёкой стороне,
Не скоро снова я приеду.
Не мне вы кланяйтесь, не мне,
Вы низко поклонитесь деду:
Он вас и сеял, и растил,
Ухаживая по-отцовски.
Я вас случайно посетил —
Пришёл, ушёл, как гость московский.
Ты помнишь, мама говорила:
Не всё, что светится, – светило.
Не всё, что яркое, – цветок.
А ты сидишь, меня смущаясь,
Румянец щёк в зарю сгущая
И руки пряча под платок.
Родная, мне ли не знакома
Простая огрубелость рук?
И что-то повернулось комом
И к горлу подкатилось вдруг.
Ужель нам гордость не пристала?
И соль потов не дорога?
Ведь ты лучи в снопы вязала
И солнце ставила в стога.
Кто назвал тебя чёрным, хлеб?
Кто назвал тебя чёрным, хлеб?
Был умом недалёк он и слеп.
Если колос был твой налитым,
Называли его золотым.
И во все времена неизменно
Чтили кроху твою священной.
Кто назвал тебя чёрным, хлеб?
Был умом недалёк он и слеп.
Может, пахарь, открывший ладони,
Золотых не заметил мозолей?
Может, слово такое, как жито,
В промежутках времён позабыто?
Кто назвал тебя чёрным, хлеб?
Был умом недалёк он и слеп.
Разве поле под рожью – не поле?
Разве колос зерном не окреп?
Так доколе же будут, доколе
Называть тебя чёрным, хлеб?
Кто назвал тебя чёрным, хлеб?
Был умом недалёк он и слеп.
…Подвела подгоревшая корка —
За тебя мне и больно, и горько.
За себя я стыжусь виновато:
Всё святое для каждого свято.
На Руси Древней сердцем города
Был стоящий на взгорке кром[4],
Защищавший мечом от ворога
Всё то, ради чего живём —
Свою землю, могилы родичей,
Звонкий смех во дворах – детей,
Отчий дом и богатство родины —
Не умеющих лгать людей,
Что, садясь за столы дубовые
Всем народом, чтоб править пир,
Из братины[5] сыты[6] медовые
Откушали, являя мир…
Мчится время в карете вечности,
Поднимая былья туман,
Над которым Дорогу млечную
Выткал по небу не обман,
А из чаши той – гордых россичей
Звёзды веры, любви, добра,
Зажигая их чистой россыпью
Свет безгрешного серебра.
Зацвело гречихи поле
У излучины реки,
Ой ты доля, ой ты доля —
Лебеда да васильки.
Под серебряной ракитой
Цвета неба огоньки,
На холсте, из будней сшитом,
Жизни ночи и деньки,
Где от слова мало проку,
Где отрадней людям сны,
Нет в Отечестве пророков,
Только блудные сыны.
Над черёмуховой заводью
Паутинковый рассвет
Перламутровые завязи
Заплетает в лунный свет,
Расстелив росой искристою
С них протоку по траве,
Чтоб отплыть от звёздной пристани
На хрустальном корабле.
То, что в одном мире считается мистикой, в другом – научные знания…
Парацельс
Мы сами жизнью путь торим
Себе в другие измеренья,
Когда то зло вокруг творим,
То дарим людям свет прозренья.
Ведь наша сущность – смесь начал,
Сплошной клубок противоречий,
Она – спасительный причал
У огонька пасхальной свечки,
Порывы яростных ветров
На чёрных вымерзших нагорьях
Над бездной пасмурных веков,
Бурлящих радостью и горем.
Мы – ад и рай, мы – аз и ять,
Исток и устье, лёд и пламень,
Мы рождены, чтоб созидать,
Но разрушаем даже камень.
Лишь пред концом своим земным
Листаем бренные страницы
И, просмотрев их, вновь спешим
По полосе на взлёт, как птицы.
Шли дворяне с Сенатской площади
По сибирским снегам в острог,
А за ними на чахлой лошади
С декабрём рядом ехал Бог…
Два столетья с поры той минуло,
Море кровушки утекло,
Много властей земля отринула,
Разбивая их, как стекло.
Потому что в Тобольске гибнули
Сыны Родины, чтоб народ
Стал богаче, а бедность сгинула,
Но никак не наоборот.
И когда мы лишь эту истину
Сможем в жизнь свою претворить,
Вот тогда на Руси, без мистики,
Будет Благо для всех светить.
