Татьяна Кузовлева
«Все поезда уходят без меня…»
Все поезда уходят без меня.
Ночной перрон от фонарей нагрелся.
И, над глухими шпалами звеня,
как две вожжи, перехлестнулись
рельсы.
А поезд — он живой: он тоже может
захлебываться ветром, уставать,
лететь, спешить, и только пот
на коже,
на гладкой коже будет выступать.
Я догоню зеленые составы
и поручни холодные схвачу.
Меня подсадят тоненькие травы.
Я полечу, я тоже полечу.
Заплещутся полынные откосы.
И дух ржаной. И стылые ручьи.
И горькие, усталые березы,
светящиеся фосфором в ночи.
И месяц щукой вынырнет на плесе,
и дни по шпалам будут мчаться
прочь,
и пробредут задумчивые лоси,
над головой раскачивая ночь.
А где-то тихо заклекочут лебеди,
и воробьихи на кустах замрут.
И будет ветер разбиваться
вдребезги
о вычерченный рельсами маршрут.
Здравствуй, занятый человек!
В узкой комнате, как в колодце,
взяли в плен тебя стеллажи.
Знаешь, делает нынче солнце
сумасшедшие виражи.
У весны особенный почерк:
даже небо глядит, звеня,
как грохочут тугие почки
и взрываются зеленя.
Знаешь, лучше уедем за город.
Я у книг тебя украду.
Кабинет твой закрою наглухо,
по лесам тебя поведу.
И меды с их тягучей сладостью
пронесут над тобой шмели.
Нет светлей и красивей радости,
чем испытанная у земли!
А когда в полудреме сонной
ты сольешься с землей голубой,
тонкой веточкой, песней Сольвейг
закачаюсь я над тобой.
Горец, кинжал не носил я
бесценный,
Сабли старинной не брал я в бои.
Но не судите меня за измену.
Предки мои,
Предки мои!
Я не пою, а пишу на бумаге,
Мерю пальто городского сукна,
Но без терпенья, без вашей отваги
Грош мне цена,
Грош мне цена!
Я на своих опираюсь предтечей.
Так, зажимая рану свою,
Вы опирались друг другу на плечи
В смертном бою,
В смертном бою!
Я удивляюсь величью и силе
Песен, звучавших в минувшие дни.
Предок мой, прадед мой, нас
породили
Горы одни,
Горы одни!
Вспыхнет весенняя молния где-то.
Сплю я, и кажется мне иногда:
Вместе мы скачем, и с наших
бешметов
Льется вода,
Льется вода!
Видел я много невиданных вами
Стран и народов, неведомых вам.
Но, возвратясь,
Припадал я губами
К отчим камням,
К отчим камням!
Горец, кинжал не носил я
бесценный.
Сабли старинной не брал я в бои.
Но не судите меня за измену,
Предки мои,
Предки мои!
«Кто может выгоде в угоду…»
Кто может выгоде в угоду
Кричать о том, что ворон бел.
Тот не поэт
и не был сроду
Поэтом, как бы он ни пел.
И тот, кто говорит без риска,
Что плох хороший человек.
Пусть даже не подходит близко
К святой поэзии вовек.
За правду голову сложить
Дано не каждому,
но все же
Героем может он не быть.
Но быть лжецом поэт не может.
«Чужой бедою жить не все умеют…»
Чужой бедою жить не все умеют.
Голодных сытые не разумеют.
Тобою, жизнь, балован я и пытан,
И впредь со мною делай что угодно.
Корми, как хочешь, но не делай
сытым,
Глухим, не понимающим голодных.
Перевел с балкарского Н. Гребнев.
Городам в России нету счета.
Почта… Баня… Пыль и тишина.
И доска районного почета
на пустынной площади видна.
Маслом намалеваны разводы,
две колонны, словно две колоды.
Работенка, скажем, неказиста
местных инвалидов-кустарей —
выцветшие каменные лица
плотников, доярок, слесарей.
Я-то знаю, как они немеют
и не знают, руки деть куда.
Становиться в позу не умеют,
вот пахать и строить — это да.
Городкам в России нету счета.
К площади Центральной подхожу
и на доску местного почета
с тихим уважением гляжу.
Всматриваясь в выцветшие фото,
все как есть приму и все пойму
в монументах временной работы
скромному народу моему.
Прилег,
позабылся и стал вспоминать
о жизни,
о смерти,
о доме.
И стало казаться: баюкает мать
меня в полутьме, в полудреме.
Еще молодая, как будто вчера,
и волосы не поседели.
А я недоступен для зла и добра,
я просто лежу в колыбели.
Ни славы, ни денег не надобно мне —
я где-то на грани сознанья.
Я чист, словно снег, и безгрешен, я вне
коварства, любви и страданья.
А песенка, светлая, словно капель,
журчит,
обнимает,
прощает…
А море качает мою колыбель
и в детство меня возвращает.
Я представляю все замашки
Тех двух за шашечной доской.
Один сказал: сыграем в шашки?
Вы легче справитесь с тоской.
Другой сказал: к чему поблажки?
Вам не понять моей тоски,
Но если вам угодно в шашки.
То согласитесь в поддавки.
Ах, как легко они играли!
Как не жалели ничего!
Как будто по лесу плутали
Вдали от дома своего.
Что шашки! Взглядом умиленным
Свою скрепляли доброту,
Под стать уступчивым влюбленным.
Что в том же прятались саду.
И в споре двух великодуший
Тот, кто скорее уступал.
Себе, казалось, делал хуже.
Но, как ни странно, побеждал.
«Октябрь. Среди полян и просек…»
Октябрь. Среди полян и просек
Стоят туманы и дожди.
Уже взаимности не просит
Любовь, лишь прячется в груди.
И мы, спокойны и печальны,
В лесах гуляем, не слышны.
И наши маленькие тайны
Одной большой окружены.
«Любитель подледного лова…»
Любитель подледного лова,
Едва лишь утихла метель,
Среди ледяного покрова
Ты выдолбил узкую щель.
О, если представить в разрезе
Картину февральской реки.
На дне, в барахле и железе.
Увидим: снуют пауки.
Так щука у ржавой кровати
Добычу свою сторожит.
Под ней из-под щуки в томате
Консервная банка лежит.
А дальше и вовсе нелепо:
В три пальца моих толщиной
Колышется твердое небо.
Качается свод ледяной.
Подводный напуганный житель
Всплывает, сомненьем томим,
И слышит, как ходит любитель
И кашляет громко над ним.
Он деятель высшего плана.
Сидит на замерзшей волне,
И все-таки все это странно.
Хотя и понятно вполне.
Я бродила в норильском парке.
Я не видела почвы скупее.
Там деревьев тщедушные палки
Не дотягивались до скамеек.
Лишь скамейки там были зеленые,
Наклонялись к деревьям влюбленные —
Шла весна на прорыв
И на риск…
Я бродила,
Глядела
И ойкала…
А у парка,
За парком,
И около,
И вокруг
Возвышался Норильск.
Желто-розовый,
Стройно-каменный,
По-мальчишески нежен и крут.
Он казался московской окраиной,
Перешедшей Полярный круг.
«Я как бы приближаюсь к омуту…»
