Юнна Мориц
На Мцхету падает звезда,
Крошатся огненные волосы,
Кричу нечеловечьим голосом —
На Мцхету падает звезда!..
Кто разрешил ее казнить.
Кто это право дал кретину
Совать звезду под гильотину?
Кто разрешил ее казнить,
И смерть на август назначал,
И округлял печатью подпись?
Казнить звезду — какая подлость!
Кто смерть на август назначал?
Война — тебе! Чума — тебе,
Убийца, выведший на площадь,
Звезду, чтоб зарубить, как лошадь.
Война — тебе! Чума — тебе!
На Мцхету падает звезда.
Уже не больно ей разбиться.
Но плачет Тициан Табидзе…
На Мцхету падает звезда…
Все тело с ночи лихорадило.
Температура — сорок два.
А наверху летали молнии
И шли впритирку жернова.
Я уменьшалась, как в подсвечнике.
Как дичь, приконченная влет.
И кто-то мой хребет разламывал.
Как дворники ломают лед.
Приехал лекарь в сером ватнике.
Когда порядком рассвело.
Откинул тряпки раскаленные,
И все увидели крыло.
А лекарь тихо вымыл перышки,
Росток покрепче завязал.
Спросил чего-нибудь горячего
И в утешение сказал:
— Как зуб, прорезалось крыло.
Торчит, молочное, из мякоти.
О господи, довольно плакати!
С крылом не так уж тяжело.
Земля заляпана инжиром.
Сады приклеились к дверям.
Рыбак, пропахший рыбьим жиром.
Дарует юбки дочерям.
Из кожи вылезли платаны.
Как вылезают из долгов.
Октябрь! Из неба бьют фонтаны —
Над нами навзничь Петергоф.
Настоян воздух на укропе.
Вразбивку дождь и солнцепек.
Как зрелище в калейдоскопе.
Листва готова наутек.
Стелю у моря полотенце —
Четыре лебедя с каймой,
Четыре ангела с младенцем
От ведьмы — к матери, домой.
И замыслов счастливых стайка
У изголовья тут как тут.
На каждом трусики и майка.
Поглажу их — пускай растут!
А по ночам морские пены
Поют в избытке серебра,
И остывающие стены
С лежанки гонят в пять утра.
Рассвета розовое древо
Шумит надеждами во мне,
И тень моя уходит влево
С двумя крылами на спине.
Трое суток нам дают на отдых.
Что с того! Среди таких равнин
Нас сам черт не оторвет от потных.
Как дождем облитых, конских спин.
А живем мы здесь — с коней не слазим,
Днюем и ночуем на конях…
Свалит сон, — шинель не скинув, наземь.
Пистолет с планшетом в головах.
Только солнце встанет над лощиной.
Заново бескрайним летним днем
Наши песни княжат над Княшиной,
Государят над Господарем.
Атаманствуют в Заатаманье,
Верховодят в Вышних-Верховцах,
В Томизорьи глазоньки туманят.
Душеньки томят во всех концах.
Привечайте всадников с Востока:
Мы и кони — вестники побед,
Бурной бурей мчимся к Белостоку,
Бурной бурей через белый свет!
Так гори, вовеки не сгорая.
Так бушуй же, силы не тая.
Молодость, без удержу и края,
Фронтовая молодость моя!
Фронт, 1944 год.
Валит клубами черный дым
Над раскаленной крышею…
Мне этот дым необходим,
Мне нужно пламя рыжее!
Пусть разгорается пожар.
Пусть жаром пышет улица.
Пусть ужаснется млад и стар,
Пожарные стушуются.
Пусть сердце рвется из груди.
Пусть все тревожней мне:
Того гляди, того гляди
И ты сгоришь в огне!
Девчонки в плач, мальчишки в крик,
В обморок родители…
Но тут явлюсь я среди них,
Суровый и решительный.
Сверкает взгляд из-под бровей —
Мне отступать не гоже,
Раз все кричат: «Спаси, Сергей!»,
«Сергей», а не «Сережа»!
По водосточной по трубе.
По ржавому железу
Я избавителем к тебе.
Рискуя жизнью, лезу.
От этажа
к этажу,
Ловкий,
как кошка…
И по карнизу прохожу
К заветному окошку.
Я нахожу тебя в огне,
Со мной не страшны муки,
И ты протягиваешь мне
Худенькие руки.
Как храбр я! Как прекрасна ты!
Как день сияет летний!
И как непрочен мир мечты
Четырнадцатилетней…
Он разбивается в куски
От окрика простого…
И вновь стою я у доски,
Я в нашем классе снова.
И вновь не знаю я азов.
Попробуй к ним привыкни!..
И гнусный Васька Образцов
Показывает язык мне…
С тех пор немало лет прошло,
И снова сердце сжало,
И не сожгло, так обожгло
Предчувствием пожара.
Опять клубится черный дым
Над раскаленной крышею…
Мне этот дым необходим.
Мне нужно пламя рыжее!
Пусть сердце рвется из груди.
Пусть все тревожней мне.
Того гляди, того гляди,
Я сам сгорю в огне,
В огне сжигающей любви,
В сумятице минут,
Где руки тонкие твои
Одни меня спасут.
А остальное все приложится…
Не верю в бога и в судьбу.
Молюсь прекрасному и высшему
предназначенью своему,
на белый свет меня явившему.
Чванливы черти, дьявол зол,
бездарен бог — ему не можется…
О, были б помыслы чисты!
А остальное все приложится.
Верчусь, как белка в колесе,
с надеждою своей за пазухою,
ругаюсь, как мастеровой,
то тороплюсь, а то запаздываю.
Покуда дремлет бог войны,
печет пирожное пирожница…
О, были б небеса чисты!
А остальное все приложится.
Молюсь, чтоб не было беды.
И мельнице молюсь и мыльнице,
воде простой, когда она
из золотого крана вырвется,
молюсь, чтоб не было разлук,
разрух,
чтоб больше не тревожиться…
О, руки были бы чисты!
А остальное все приложится.
Уважайте маляров,
как ткачей и докторов.
Нет, не тех, что по ограде
раз мазнул — и будь здоров,
тех, что ради солнца,
ради
красок из глубин дворов
в мир выходят на заре,
сами — в будничном наряде,
кисти — в чистом серебре.
Маляры всегда честны,
только им слегка тесны
сроки жизни человечьей,
как недолгий бег весны.
И когда ложатся спать, спать,
тела, не спится душам:
этим душам вездесущим
красить хочется опять.
Бредят кистями ладони,
краски бодрствуют,
спешат,
кисти,
как ночные кони,
по траве сырой шуршат…
Синяя по окнам влага,
бурый оползень оврага,
пятна на боках коров —
это штуки маляров.
Или вот вязанка дров,
пестрая, как наважденье,
всех цветов нагроможденье:
дуба серая кора,
золотое тело липы,
красный сук сосны,
облитый
липким слоем серебра,
или ранний свет утра…
Или поздний свет костра…
Маляры всегда честны,
только им слегка тесны
сроки жизни человечьей,
как предутренние сны.
И когда у них в пути
обрывается работа,
остается впереди
недосказанное что-то,
как неспетое — в груди…
Уважайте маляров —
звонких красок мастеров.
Пойте, кисти,
лейтесь, краски,
крась, маляр, и будь здоров!
