Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник)

Устав от купли и продажи
тел, чести, совести, стыда,
шепчу: «Когда же, ну, когда же
все это кончится, когда?»

В компьютерах безвкусной прозой
так и чадит за чатом чат,
но внучку вдруг назвали Розой —
пусть хоть ее не омрачат.

И мысли я не допускаю,
что победит на свете зло,
когда ползет она из скайпа
и пальчиком стучит в стекло.

Пушкин – каждого поколенья.
Положиться бы нам на него,
не унизившись до покоренья
не читающими ничего.

Тоски пророческой невольник,
он вместе с нами был на войнах,
и в ту гражданскую войну,
в ней видя общую вину,
под песню об Олеге Вещем
в имперском зареве зловещем
пристрелен где-то на Дону.

Убитый пулей – не мортирами,
несчастья полон своего,
зачем он додразнил Мартынова,
несчастным сделав и его?

Для сирот одиночество – ветрило.
Он – сирота с начала до конца.
Он от отца родного был отринут.
А в небесах найдет себе отца?

За слабость человецев не обидел.
Надчеловечность заклеймил как грех.
Был как болеприимная обитель,
гонитель бесов из себя и всех.

Он тот, кто перед зеркалом впервые
России поднял ее веки Вия.

За каплю крови, общую с народом,
не мажьте его дегтем или медом
и отчепитесь с завистью репейников
хоть за строку любую «Коробейников»!

Дар не был убог, и был голос расслышан,
став даже и с пушкинским рядом нелишен.
Железного века поэт нежелезный,
как путник, задумавшийся над бездной.

Литературоведов-гробоведов
опередил настолько Грибоедов!
Миллионеры все по белу свету,
как предсказалось одному поэту,
теперь кричат: «Ракету мне, ракету!»

и подают, представьте, подают
лакеи из того народа,
где в стольких деревеньках год от года
все еще газа нет, водопровода,
и где паленку-космогонку пьют…

Нельзя Толстого отлучить от Бога.
Без спора с Богом вера однобока.

Пахал он и сеял.
Один был совсем.
Услышан был всеми.
Не понят никем.

Был шутник, почти как Вицин,
наш Мишель.
Подарил он гриву львице:
«Вам – мамзель!»
«Греки сбондили Елену
по волнам…» —
так сказал, ей зная цену,
Мандельштам.
На банкетике в Литфонде
чуть пересогрет
мне шепнул профессор Бонди
свой секрет,
что не греки-окаянцы,
подшутить решив, —
Ленку сбондили троянцы —
«сбондить» – это шифр.

Все могло так перепутаться,
как вино с виной,
только лишь при революции,
лишь при ней одной.
Но прощен Осип Эмильич,
и Мишель прощен,
ну а наш народ-кормилец
ни при чем.

Я мальчик был совсем неправильный.
Жил без холопства.
Любил сырки из Риги плавленые
за их европство.
Что видел в плавленом сырке еще?
Богемы закусь,
и к устрицам Иван Сергеича
питал я зависть.
Завидовал его сердешности,
и помаванью бородою,
и в диссидентстве-непоспешности,
но вперемешку с Виардою.
В нем не мерцала ненавистинка.
Людей не расставлял поротно,
и в нем – представьте – коммунистинка
гляделась высокопородно.

Прощаясь с нами, муза Пастернака
роман свой прошептала, простонала.

Разгваздал о скалы любви ладью.
Морей было мало ему,
          мало космоса.
Порой не люблю его,
          но не люблю
всех сразу, не любящих Маяковского.

Когда у Корнея сграбастали дочь,
в двадцать седьмом,
          и бросили в камеру,
как мог Маяковский ему не помочь
и слезную просьбу выслушал каменно?
И что же такое случилось-то с ним,
на что он срывал свою злость и обиду,
когда прорычал, что сослал бы в Нарым
еще не седую Чуковскую Лиду?
Он выстрелил в сердце.
          Прости его Бог.
Цветаева и Гумилев его не покарали.
Он все-таки выстрелом этим помог
все нам,
          небезвинным,
                    принять от него покаянье.

ГУЛАГ как рана, что не заживится
забвеньем.
          Не дозволит Солженицын.

Поэзия Булата Окуджавы
не угождала нам.
          Освобождала.

Врагов искали мы опять для «галочки», —
они нам были оченно нужны,
и выдавили песни Саши Галича
по плану дезинфекции страны.

Cреди всех литвысокоблагородий
один поэт останется Володей.

Особую струну на лире тронув,
ушел тишайше Сашенька Аронов,
но может она снова шевельнуться,
шепнув:
«Остановиться, оглянуться…»

Мир изменить хотел, но мир и сам с усам,
и я ему назло не изменился сам.

Когда один гений,
          повизгивая,
плакался Мандельштаму,
что не печатают,
          изверги,
он рассердился,
          как штампу.
Чуткий Осип Эмильевич,
как отмечают летописи,
с гением не умильнильничал,
ну а спустил его с лестницы
и, кипятясь неспроста,
вслед запустил перчатками:
«А Иисуса Христа
печатали?»
Он бы домой принес
Сразу собрание полное,
но не учел Хриcтос
правку товарища Понтия.
Я потихоньку расту.
Печатаюсь —
          что мне печалиться!
Но Иисусу Христу
тоже хотелось печататься.

Автор десятка книжек,
не задираю нос,
ибо морально ниже,
чем Иисус Христос.

Там, где Черная Речка
          впадает в лагерь «Вторая речка»,
тело Осипа Мандельштама
не скажет уже ни словечка.
Он теперь не попробует снова
          душистого «Асти Спуманте»,
говоривший про жизнь и про смерть
          с Хо Ши Мином,
                    Сталиным,
                              Данте.
А воронежский цирк,
          словно кремовый торт,
будто он из кондитерской Сталина сперт,
был решеньем обкомовским нелюдским
здесь воздвигнут над кладбищем городским,
И, смахнув и кресты, и надгробья
          при помощи разных махин,
парк разбили
          поверх оскорбленных могил.
Говорят, что под клумбой могила одна,
до сих пор безымянных убитых полна —
им в затылках оставили пули
только дырочки-крохотули.
Под цветами здесь яма.
В ней – душа Мандельштама,
и цветами восходит она.
А ночами бессонница мучает цирк,
и взвивается визг обезьян,
          лошадиный разносился фырк,
и затравленно мечется какаду,
как в аду,
и рычат,
          трюковать не желая на кладбище,
                    львы,
слыша стоны покойников из-под травы.

Неужели,
          забыв свою гордость и честь,
цирк на кладбище —
          это Россия и есть?