Геннадий Алексеев - Стихотворения

По ночам
над моим балконом
нависает ковш Большой Медведицы.

Возьмусь за ручку,
зачерпну немного звезд,
высыплю их на стол
и рассмотрю как следует.

Вот желтая,
вот зеленая,
вот голубая,
вот розовая,
а вот и фиолетовая —
такая красотка!

Соберу их в ладонь
и зашвырну обратно,
в ночное небо, —
пусть горят,
как горели.

А ковш Большой Медведицы
повешу на место.

Мне нравится
одна звезда.

Я подолгу глажу на нее
и иногда
машу ей рукой.

Но она не замечает меня —
она близорука.

Глядят
и не замечают.

А могли бы и заметить,
что я не так уж и прост,
могли бы разглядеть
мои высокие башни,
могли бы и увидеть,
что башни многоярусные,
могли бы и обнаружить,
что на каждой башне — часы,
могли бы и поинтересоваться,
почему все они спешат.

Глядят,
и ничего не понимают.
А могли бы и понять,
что я многобашенный.

Ведь это не шутка —
иметь столько башен.
Ведь это красиво,
что башни многоярусные.
Ведь это удобно,
что на каждой башне — часы.
Ведь это хорошо,
что все они спешат.
Ведь было бы хуже,
если бы они отставали.

Глядят,
поражаются,
возмущаются,
ужасаются.

А могли бы и полюбоваться
флюгерами на моих башнях,
могли бы и послушать,
как скрипят они
на ветру.

Бывают минуты,
когда душа разрывается на клочки.

Их собираешь,
кое-как склеиваешь
и ходишь с такой душой —
ведь новую-то
нигде не достанешь!

Но снова нахлынут роковые минуты,
и снова душа разлетится в клочья.

И снова,
сопя от усердия,
склеиваешь свою непрочную душу.

Так и живешь.

Из-за шторы
выглядывает маленький мальчик,
толстощекий веснусчатый мальчик, —
ему года два с половиной.
Кажется это я.

— Тю-тю! — говорю я себе.
— Тю-тю-тю! — говорю я себе.
— У, какой карапуз! — говорю я себе.
ущипнув себя за толстую щеку.
И мальчик прячется.

Приподымаю штору —
за ней стоит юноша,
очень знакомый юноша
с бледным серьезным лицом, —
ему едва исполнилось восеминадцать.

— Как ты молод! — говорю я себе.
— Черт подери, как ты молод! — говорю я себе.
— Ты просто не представляешь,
до чего ты еще молод! — говорю я себе
и опускаю штору.

Из-за шторы
выходит незнакомый старик
с морщинистым лицом.

— Погляди на себя, — шепчет он мне, —
вот тебе уже восемьдесят!

— Вы меня с кем-то путаете, — говорю я ему.
— Я вижу вас впервые! — говорю я ему.
— Я не желяю вас видеть! — кричу я ему
и прячусь за штору.

Внезапно
меня озарило.

Ничего не поделаешь —
хожу озаренный.
Хожу и смеюсь,
смешно как-то.

Все смотрят на меня
и тоже смеются.
— Вот это озарило! —
говорят. —
Ничего себе озарило!

Будто не видели никогда
озаренных.

О, дурочка жизнь!
Как она старается
мне понравится!

Она катает меня
на реактивных самолетах,
она водит меня
на концерты органной музыки,
она поит меня
цейлонским чаем
и на каждом шагу
подсовывает мне красивых женщин —
пусть, мол, полюбуется!

О, дурочка жизнь!
Она думает,
что я совсем не люблю ее
и живу
из вежливости.

Протяни руку,
и на твою ладонь
упадет дождевая капля.
Протяни руку,
и на твою ладонь
сядет стрекоза
большая зеленая стрекоза.
Только протяни руку
и к тебе на ладонь
спустится райская птица
ослепительной красоты.
настоящая райская птица!
Протяни же руку!
чего ты стесняешься —
ты же не нищий.

Постой минуточку с протянутой рукой,
и кто-то положит тебе на ладонь
свое пылкое восторженное сердце.

А если положат камень,
не обижайся,
будь великодушен.

Ее не поймешь.

То она прогуливается поодаль
с черной сумочкой,
в черных чулках
и с белыми волосами до пояса.

То лежит в беспамятстве
на операционном столе,
и видно, как пульсирует ее сердце
в кровавом отверстии.

То она пляшет до упача на чьей-то свадьбе
и парни
пожирают ее глазами.
А то она стоит передо мной
спокойно и прямо,
и в руке у нее
красный пион.

Но всегда она чуть-чуть печальная —
радость человеческая.

Вкушая радость,
будьте внимательны:
она, как лещ,
в ней много мелких костей.

Проглотив радость,
запейте ее
стаканом легкой прозрачной грусти —
это полезно для пищеварения.

Немного погрустив,
снова принимайтесь за радость.

Не ленитесь радоваться,
радуйтесь почаще.
Не стесняйтесь радоваться,
радуйтесь откровенно.
Не опасайтесь радоваться,
радуйтесь бесстрашно.

Глядя на вас,
и все возрадуются.[4]

Был вечерний час
с десяти до одиннадцати.
Ветра не было,
были сумерки,
было прохладно,
была тишина.
Лишь внезапный грохот реактивного истребителя
над головой
(пролетел —
и опять тишина).
Лишь гул товарного поезда
вдалеке
(прошел —
и опять тишина).
Лишь треск мотоцикла
где-то за озером
(проехал —
и снова тихо).
Лишь глухой стук в левой части груди
под ребрами.
(он не смолкает
ни на минуту).

Был обычный час жизни
на пороге ночи.
Был необычный век,
двадцатый по счету.[5]

Обидели человека,
несправедливо обидели.

Где,
где обидели человека?
Кто,
кто посмел обидеть
самого человека?

Никто его не обидел,
никто.
Кто может его обидеть?
Смешно!
Он сам себя
глубоко обижает.

Он сам обижает Землю
и зверей на Земле.
Он сам себя
глубоко обижает.

Обидит себя —
и ходит расстроенный,
обидит —
и ночами не спит, переживает.

Но не судите его,
не судите строго,
Поймите человека —
ему нелегко.

Поглядите,
вон там,
по обочине шоссе,
человек идет —
машины его обгоняют —
это он.

И там, у мыса Желания,
видите —
на снегу фигура темнеет —
это тоже он.

И по Литейному мосту,
наклонясь
против ветра —
плащ развевается, —
тоже он идет.

Ему бы дома сидеть
в тепле и уюте
ему бы чай пить
с брусничным вареньем,
а он шатается где-то
целыми днями,
а он бродит по свету
до глубокой ночи.

Вон там,
на вершине Фудзиямы
видите —
кто-то сидит.
Это же он!