Георгий Голохвастов - Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма

Я прежде жил во тьме времен
И в далях лет грядущих буду
Вновь жизни радоваться чуду,
Многообразно воплощен,

Пока дорогой совершенства
Не возвращусь, преображен,
К истокам вечного блаженства.

Прозревший сын мятежной черни,
Кипящей в жизненном бреду,
На запад солнца я иду,
Встречая тихий Свет Вечерний.

Я зло простил, мне грез не жаль,
И лишь, как боль желанных терний,
На сердце светлая печаль.

Всем жизнь моя была богата —
Любовью, песней и вином:
Так пусть же вечер за окном!
Полны живого аромата

Былые сны, и их красу
С собой, под грустный блеск заката,
Я в сон последний унесу.

Чу! Кличет смерть… Но не жалей
И не печалься понапрасну:
Я здесь, как стих допетый, гасну,
Чтоб на простор иных полей

Умчаться песнею летучей —
Там чувства чище, мысль смелей,
Созвучья ярче и певучей.

Восторга чистого томленье
Нисходит в творческой мечте,
Даруя чувству — преломленье
В неодолимое стремленье
К недостижимой Красоте.

В отрешенности мира зеленого,
Вдалеке от дорог и жилья,
Отдыхаю в траве у студеного,
Говорливого в камнях ручья.

Полдень, налит ленивой дремотою;
Лишь не может ручей не звенеть
Да мерцает живой позолотою —
Пятен солнечных шаткая сеть!

Но живет и царит в неподвижности
Силы творческой вечная власть,
Мощно дышит, в ее непостижности,
Воли к жизни победная страсть.

Наслаждаться минутою каждою, —
Вот завет тайнодейственных чар,
И, охвачен неведомой жаждою,
Я вдохнул этой мудрости дар.

Как вином, упиваюсь я чувственно
Чудотворный струей бытия,
Негой счастья, такой безыскусственной,
Как бездумная песня ручья.

Нераздельно сливаюсь я с четкою
Пляской света и тени сквозной
И с молитвенной трелью короткою
Серой птички в ветвях надо мной.

И, пьянея медовою сладостью
Где-то в чаще расцветших цветов,
Я по-детски, с порывистой радостью,
Сам бы петь, словно птица, готов.

Но томятся на сердце созвучия:
На словах выражать не привык
Мимолетные чувства певучие
Человеческий бедный язык.

Мечтателю-певцу явился в грезах юный
И лучезарный Феб; на лире золотой
Играл он дивный гимн, и сладко пели струны,
Чаруя слух людской нездешней красотой.

Чуть звук последний стих, поэт от грез очнулся:
Свою он лиру взял и, сердцем возгорев,
Трепещущей рукой послушных струн коснулся,
Спеша доверить им божественный напев.

И полились стихи. Безмолвная сначала,
Толпа пришла в восторг, дослушав до конца,
И кудри юноши, ликуя, увенчала
Бессмертной зеленью лаврового венца.

Но тосковал поэт. Поблекла песня Феба
В созвучьях струн его… Здесь, в прахе и в пыли,
Лишь он один и знал, что чудных звуков неба
Достойно сохранить не мог он для земли.

Сорвал он свой венок. Разбил о камни лиру,
Бежал из городов и жил, как дух лесной,
Далекий от людей и странно чуждый миру,
В бессильи алчных снов о песне неземной.

Как царица средь преданных подданных,
Ты — в искательном круге мужчин,
И страданья сердец, тебе отданных,
Принимаешь, как дань. Но один,

Лишь один твоих милостей неданных
Не искал. И ему, королю,
Отдала б ты всех подданных преданных
За одно дорогое: — «Люблю!» —

Стих поэта — лук упругий,
Гнев минутный — тетива,
А в колчане для услуги
Стрелы — жгучие слова.
Жертву всюду догоняя,
Жал язвящих острота
Поражает негодяя,
Дурака или шута.

Под небрежной рукой
Дрогнул голос струны,
И глубокой тоской
Вздохи песни полны.

Звуки ярче. Порыв
Страстью кровь всколыхнул:
Слышен знойный призыв
На кипучий разгул.

А потом — вновь тоска,
Память старой любви…
Чародейка-рука,
Не тревожь, не зови…

Сердцу слушать невмочь.
В сердце плачет струна.
А цыганская ночь
И шумна, и хмельна.

У яблонь, свесивших над прудом
Цветов порозовленный снег,
Пируют пчелы с алчным гудом
Свой скопидомческий набег.

Истомно-теплый полдень мая
Дрему на яблони навел,
Сомлев, стоят они, качая
Цветы под гул жужжащих пчел.

Цветы, склоняясь низко к пруду,
Белеют призрачно в воде
И чуть дрожат, дивясь, как чуду,
Цветам, мерцающим в пруде.

Был молодой зеленый май,
Всё к солнышку тянулось.
И сердце, полнясь через край,
Любовью встрепенулось.

Был молодой зеленый май;
Так соловей пел сладко,
Что сердце, как-то невзначай,
Открыл я ей украдкой.

По гати хворостной сырой
Схожу низиною болотной;
Кругом — деревьев тесный строй,
С боков — кусты стеною плотной.
Темно и дико под горой.
И здесь, полуденной порой,
Так сердцу сладко и дремотно
Под влажной ласковой жарой.

Иду. И словно в мир забвенья
Уводит сумрачная гать.
С былым и с жизнью рвутся звенья…
Какая тишь и благодать,
Какой покой отдохновенья,
Как хорошо, ловя мгновенья,
В слова свободные слагать
Живую песню вдохновенья.

Полдень зноем и влагой распарен;
В луговине шатры на реке.
«Дай, пригожий усмешливый барин,
Погадаю тебе по руке.
Отойдем-ка с тобою в сторонку…
Что увижу — того не таю…
Подари моему цыганенку,
Серебри, барин, руку мою».

«На, снеси своему цыганенку,
Но не мучь ты гаданьем меня,
Не сули ни удач мне вдогонку,
Ни печалей грядущего дня.

Если счастье предскажешь — обманешь:
Бабьей сказке я веры не дам;
Если ж горе пророчить мне станешь —
Так я горе свое знаю сам».

Запад алеет сквозь рощу прозрачную,
И розовеют поля.
Словно стыдливо готовит земля
Юному маю постель первобрачную.

Чую я светлого мая прилет:
Чувства моложе, мечты дерзновеннее.
Страстной истомы волненье весеннее
Сердце безумное пьет.

Ты любовь схоронила навеки,
Но владеешь собой мастерски;
Только тень, окружившая веки,
Выдает безысходность тоски.

Так на белом бесстрастном конверте,
Сберегающем тайну письма,
Вестью кем-то оплаканной смерти
Безнадежно чернеет кайма.