Для кого я все муки стерпел.
Сколько раз в меня шептали про луну,
Кто-то весело орал про тишину,
На пиле один играл — шею спиливал,
А я усиливал, я усиливал.
На низах его голос утробен,
На верхах он подобен ножу.
Он покажет, на что он способен,
Ну, и я кое-что покажу.
Он поёт задыхаясь, с натугой,
Он без сил, как солдат на плацу.
Я тянусь своей шеей упругой
К золотому от пота лицу.
Сколько раз в меня шептали про луну,
Кто-то весело орал про тишину.
На пиле один играл — шею спиливал,
А я усиливал, я усиливал.
Только вдруг… Человече! Опомнись!
Что поёшь? Отдохни, ты устал!
Это патока, сладкая помесь.
Зал! Скажи, чтобы он перестал!
Всё напрасно — чудес не бывает,
Я качаюсь, я еле стою.
Он бальзамом мне горечь вливает
В микрофонную глотку мою.
Сколько раз в меня шептали про луну,
Кто-то весело орал про тишину.
На пиле один играл — шею спиливал,
А я усиливал, я усиливал.
В чём угодно меня обвините,
Только против себя не пойдёшь.
По профессии я — усилитель.
Я страдал, но усиливал ложь.
Застонал я — динамики взвыли,
Он сдавил моё горло рукой.
Отвернули меня, умертвили,
Заменили меня на другой.
Тот, другой, — он всё стерпит и примет,
Он навинчен на шею мою.
Нас всегда заменяют другими,
Чтобы мы не мешали вранью.
Мы в чехле очень тесно лежали:
Я, штатив и другой микрофон.
И они мне, смеясь, рассказали,
Как он рад был, что я заменён.
[1971]
Чтоб не было следов — повсюду подмели.
Ругайте же меня, позорьте и трезвоньте!
Мой финиш — горизонт, а лента — край Земли,
Я должен первым быть на горизонте.
Условия пари одобрили не все,
И руки разбивали неохотно.
Условье таково, — чтоб ехать по шоссе,
И только по шоссе, бесповоротно.
Наматывая мили на кардан,
Я еду параллельно проводам,
Но то и дело тень перед мотором —
То чёрный кот, то кто-то в чём-то чёрном.
Я знаю, мне не раз в колёса палки ткнут.
Догадываюсь, в чём и как меня обманут.
Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут
И где через дорогу трос натянут.
Но стрелки я топлю. На этих скоростях
Песчинка обретает силу пули.
И я сжимаю руль до судорог в кистях —
Успеть, пока болты не затянули!
Наматывая мили на кардан,
Я еду вертикально к проводам.
Завинчивают гайки. Побыстрее!
Не то поднимут трос, как раз где шея.
И плавится асфальт, протекторы кипят.
Под ложечкой сосёт от близости развязки.
Я голой грудью рву натянутый канат.
Я жив! Снимите чёрные повязки.
Кто вынудил меня на жёсткое пари —
Нечистоплотны в споре и расчетах.
Азарт меня пьянит, но, как ни говори,
Я торможу на скользких поворотах!
Наматываю мили на кардан
Назло канатам, тросам, проводам.
Вы только проигравших урезоньте,
Когда я появлюсь на горизонте!
Мой финиш — горизонт — по-прежнему далёк.
Я ленту не порвал, но я покончил с тросом.
Канат не пересёк мой шейный позвонок,
Но из кустов стреляют по колесам.
Меня ведь не рубли на гонку завели,
Меня просили: — Миг не проворонь ты!
Узнай, а есть предел там, на краю Земли?
И можно ли раздвинуть горизонты?
Наматываю мили на кардан.
И пулю в скат влепить себе не дам.
Но тормоза отказывают. Кода!
Я горизонт промахиваю с хода.
[1971]
* * *
Лошадей двадцать тысяч в машины зажаты —
И хрипят табуны, стервенея внизу.
На глазах от натуги худеют канаты,
Из себя на причал выжимая слезу.
И команды короткие, злые
Быстрый ветер уносит во тьму:
«Кранцы за борт!», «Отдать носовые!»
И «Буксир, подработать корму!»
Капитан, чуть улыбаясь,
Мол, все верно — молодцы,
От земли освобождаясь,
Приказал рубить концы.
Только снова назад обращаются взоры —
Цепко держит земля, все и так и не так.
Почему слишком долго не сходятся створы,
Почему слишком часто моргает маяк?!
Все свободны, конец всем вопросам.
Кроме вахтенных — всем отдыхать!
Но пустуют каюты — матросам
На свободе не хочется спать.
Капитан, чуть улыбаясь,
Думал: «Верно, молодцы!»
От земли освобождаясь,
Нелегко рубить концы.
Переход — двадцать дней. Рассыхаются шлюпки.
Нынче утром последний отстал альбатрос.
Хоть бы шторм! Или лучше, чтоб в радиорубке
Обалдевший радист принял чей-нибудь SOS.
Так и есть! Трое месяц в корыте —
Яхту вдребезги кит разобрал.
Да за что вы нас благодарите?
Вам спасибо за этот аврал.
Капитан, чуть улыбаясь,
Кинул тихо «Молодцы!» —
Тем, кто, с жизнью расставаясь,
Не хотел рубить концы.
А потом будут Фиджи и порт Кюрасау,
И еще черта в ступе, и бог знает что,
И красивейший в мире фиорд Мильфорсаун —
Все, куда я ногой не ступал, но зато —
Пришвартуетесь вы на Таити
И прокрутите запись мою.
Через самый большой усилитель
Я про вас на Таити спою.
Чтоб я знал — не зря стараюсь,
Чтоб концов не отдавал,
От земли не отрываясь,
Чтобы всюду побывал.
И опять, словно бой начиная на ринге,
По воде продвигается тень корабля.
В напряженьи матросы, ослаблены шпринги,
Руль полборта налево — и в прошлом земля.
[1971]
О ФАТАЛЬНЫХ ДАТАХ И ЦИФРАХ
Поэтам а прочим, но больше — поэтам
Кто кончил жизнь трагически — тот истинный поэт,
А если в точный срок — так в полной мере.
На цифре 26 один шагнул под пистолет,
Другой же — в петлю слазил в «Англетере».
А в тридцать три Христу… (Он был поэт, он говорил:
«Да не убий!» Убьёшь — везде найду, мол.)
Но — гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,
Чтоб не писал и чтобы меньше думал.
С меня при цифре 37 в момент слетает хмель.
Вот и сейчас как холодом подуло:
Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль
И Маяковский лёг виском на дуло.
Задержимся на цифре 37. Коварен Бог —
Ребром вопрос поставил: или — или.
На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо,
А нынешние как-то проскочили.
Дуэль не состоялась или перенесена,
А в тридцать три распяли, но не сильно.
А в тридцать семь — не кровь, да что там кровь — и седина
Испачкала виски не так обильно.
Слабо стреляться? В пятки, мол, давно ушла душа?
Терпенье, психопаты и кликуши!
Поэты ходят пятками по лезвию ножа
И режут в кровь свои босые души.
На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е».
Укоротить поэта! — вывод ясен.
И нож в него — но счастлив он висеть на острие,
Зарезанный за то, что был опасен.
Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр!
Томитесь, как наложницы в гареме:
Срок жизни увеличился, и может быть, концы
Поэтов отодвинулись на время!
[1971]
* * *
Истома ящерицей ползает в костях,
И сердце с трезвой головой не на ножах.
И не захватывает дух на скоростях,
Не холодеет кровь на виражах.
И не прихватывает горло от любви,
И нервы больше не внатяжку, хочешь — рви,
Провисли нервы, как веревки от белья,
И не волнует, кто кого — он или я.
На коне — толкани — я с коня.
Только «не», только «ни» — у меня.
Не пью воды, чтоб стыли зубы, ключевой,
И ни событий, ни людей не тороплю.
Мой лук валяется со сгнившей тетивой,
Все стрелы сломаны, я ими печь топлю.
Не напрягаюсь и не рвусь, а как-то так.
Не вдохновляет даже самый факт атак.
Сорвиголов не принимаю и корю,
Про тех, кто в омут с головой, — не говорю.
На коне — толкани — я с коня.
Только «не», только «ни» — у меня.
И не хочу ни выяснять, ни изменять,
И ни вязать, и ни развязывать узлы.
Углы тупые можно и не огибать,
Ведь после острых — это не углы.
Любая нежность душу не разбередит,
И не внушит никто, и не разубедит.
А так как чужды всякой всячине мозги,
То ни предчувствия не жмут, ни сапоги.
На коне — толкани — я с коня.
Только «не», только «ни» — у меня.
Не ноют раны, да и шрамы не болят —
На них наложены стерильные бинты.
И не зудят, и не свербят, не теребят
Ни мысли, ни вопросы, ни мечты.
Свободный ли, тугой ли пояс — мне-то что.
Я пули в лоб не удостоюсь — не за что.
Я весь прозрачен как раскрытое окно
И неприметен как льняное полотно.
На коне — толкани — я с коня.
Только «не», только «ни» — у меня.
