Геннадий Алексеев - Стихотворения

Без эпитетов

Автор этой книги Геннадий Иванович Алексеев — человек примечательный. По образованию он архитектор, по занимаемой должности — доцент, преподаватель истории архитектуры в Ленинградском инженерно-строительном институте (его лекции любят студенты), по увлечению — поэт и художник, по характеру — искатель и должник гармонии, беспокойный мастер, натура художественная, пытающаяся осмыслить свое время и выстроить свои мосты между прошлым и грядущим.

В книге, которую Геннадий Алексеев назвал «Обычный час», ведется поиск необычного в обычном, живет опыт души художника, разведчика нравственных начал нашего времени, его беспокойств и надежд. Книга эта и выстрадана, и выстроена опытом и мастерством. Она едина в своем многообразии, в отражении и поэтическом осмыслении забот и загадок современного человека. Она добра и красива своими индивидуальными особенностями, на первый взгляд кажущимися (только кажущимися) необычными.

Геннадий Алексеев пишет мало свойственным современной поэзии белым стихом, но он владеет им в той самой мере, когда этот стих становится единственной формой выражения мысли, поэтического ощущения мира. Алексеев владеет этим стихом, как и положено мастеру, в совершенстве.

С этим стихом можно соглашаться или не соглашаться, но пройти мимо него нельзя, потому что в нем присутствует чудо поэзии, чудо индивидуальности поэта, идущего естественным для него путем. И мне кажется (думаю, не без основания), что книга «Обычный час» может оставить равнодушными только людей совершенно инертных к этому непривычному пути отражения жизни в поэзии.

Я не стану в доказательство своего утверждения цитировать стихи: цитировать их очень трудно, настолько они цельны законченностью мысли и формы.

Дело самой книги — убедить читателей в том, в чем убежден я. Эти стихи о красоте мира и благородстве человеческой души, и потому поле их действия велико.

Книга Геннадия Алексеева не назойлива, но человечна. Она приметна «лица не общим выраженьем». Это лицо запоминается надолго. По крайней мере, мне оно запомнилось с первого взгляда и навсегда.

Михаил Дудин

Асфальт.

Когда дождь,

он скользкий.

Туристы.

Когда дождь,

они не вылезают из автобусов.

Милиционер.

Когда дождь,

Он прячется под арку.

И Александровская колонна.

Когда дождь,

она никуда не прячется.

Ей приятно

постоять на Дворцовой площади

под дождем.

Лошадь на Невском.

Идет себе шагом, тащит телегу.

Лощадь пегая и абсолютно живая.

И машины косятся на нее со злой завистью, и машины обгоняют ее со злорадством.

— Эй,— кричат,— лошадь!

— Ха,— кричат,— лошадь!

А лошадь идет себе шагом и не оборачивается.

Такая живая и такая хорошая.

Там женщины сидят себе и вяжут. Спокойные, сидят себе и вяжут.

А мне так страшно,

тошно,

неспокойно.

Эй, женщины!

Да бросьте же вязать! Глядите —

мир на проволоке пляшет! Он оборваться может каждый миг!

Но вяжут женщины, не слушая меня, и спицы острые в руках у них мелькают.

Я успокоился:

знать, есть какой-то смысл

в вязанье этом,

значит, женщинам виднее.

Ведь портить шерсть

они не будут зря.

ничто не вечно в этом мире! сказал я себе.

Зашло солнце, и наступила

пора свиданий и любви.

И я увидел у ворот вечно юного Ромео, который что-то шептал в розовое ухо вечно любимой Джульетты.

.— Но ведь Шекспира же когда-то не было!— крикнул я им.

Они засмеялись.

НА МОСТУ

Глядел я долго, стоя на мосту, как вдаль текла Нева, как было ей вольготно течь на закат, как было ей смешно течь под мостами, то и дело огибая быки гранитные.

Тут выплыл из-под моста буксирчик маленький с высокой старомодной,

самоуверенно торчавшею трубой.

Глядел я долго, стоя на мосту, как уплывал он в сторону заката.

Труба его

дымила вызывающе.

ДЕМОН

Позвонили.

Я открыл дверь и увидел глазастого, лохматого, мокрого от дождя Демона.

— Михаил Юрьевич Лермонтов здесь живет?—

спросил он.

— Нет,— сказал я,—

вы ошиблись квартирой.

— Простите!— сказал он и ушел,

волоча по ступеням свои гигантские, черные,

мокрые от дождя крылья.

На лестнице запахло звездами.

-Г -ДГ

КУПОЛ ИСААКИЯ

Вечером

я любовался куполом Исаакия, который был эффектно освещен и сиял

на фоне сине-фиолетового неба.

И вдруг я понял,

что он совсем беззащитен.