4. ТОЛСТОЙ
Я только что прочел новую драму Л. Толстого и не могу прийти в себя от ужаса… Неужели наш народ таков, каким изображает его Л. Толстой?.. Стоит подумать еще и о том, как отзовется такое публичное представление русского сельского быта у иностранцев и за границей, где вся печать, дышащая злобою против России, хватается жадно за всякое у нас явление и раздувает иногда ничтожные или вымышленные факты в целую картину русского безобразия. Вот, скажут, как сами русские изображают быт своего народа!
К. Победоносцев — Александру III 18 февраля 1887 года
Юными надменными глазами
глядя на билет, как на пустой,
держит по истории экзамен
граф Лев Николаевич Толстой.
Знаменит он — едок и задирист
только тем, что граф и вертопрах,
тем, что у него орловский выезд,
тем, что у него шинель в бобрах.
Граф молчит, угрюмый, диковатый,
как волчонок, худ, большеголов,
ну а перед ним дундуковатый
враг его — профессор Иванов.
Зависть к титулованным запрятав,
он от желчи собственной прокис.
Мерзок дундукизм аристократов,
но страшней плебейский дундукизм.
А от графа запахом дворянским
хлещет раздражающе, остро:
чуть одеколоном, чуть шампанским,
лошадьми, пожалуй, даже «trop».
Иванов бы сам хотел так пахнуть
и, за это тайно разъярен,
«Нуте-с, что же вам подскажет память?»
графа сладко спрашивает он.
На лице плебействует сиянье
ни полслова граф не произнес.
«Изложить великие деянья
Николая Первого» — вопрос.
Скучно повторять за трепачами.
Скучно говорить наоборот.
Пожимает граф Толстой плечами
и другой билет себе берет.
Но билеты — словно осмеянье.
Как их можно принимать всерьез?
«Изложить великие деянья
Анны Иоанновны» — вопрос.
Кто вы, составители билетов,
если, пряча столькое в тени,
о деяньях просите ответов,
а о злодеяниях — ни-ни?
Припомадят время и припудрят
и несут велеречивый вздор.
Кто сейчас историк — Пимен мудрый
или же придворный куафер?
Как Катюшу Маслову, Россию,
разведя красивое вранье,
лживые историки растлили
господа Нехлюдовы ее.
Но не отвернула лик фортуна,
мы под сенью Пушкина росли.
Слава богу, есть литература
лучшая история Руси.
Шмыгает профессор мокроносо.
«Нуте-с, не пора ли, граф, начать?»
Граф Толстой выходит. На вопросы
граф Толстой не хочет отвечать.
И профессор нуль ему как выдаст!
Долго ждал счастливой той поры:
на тебе за твой орловский выезд,
на тебе за все твои бобры.
Нуль Толстому! Выискался гений!
Нуль Толстому! Жирный! Вуаля!
Тем, кто выше всяких измерений,
нуль поставить — праздник для нуля.
А Толстой по улицам гуляет,
отпустив орловский выезд свой,
а Толстой штиблетами гоняет
тополиный пух на мостовой.
Будут еще слава и доносы,
будут и от церкви отлучать.
Но настанет время — на вопросы
граф Толстой захочет отвечать!
А пьянчужка в драной бабьей кофте
вслед ему грозится кулаком:
«Мы еще тебя, графьеныш, к ногтю».
Эх, дурила, знал бы ты — о ком…
Лучшие из русского дворянства
фрак ни на одном не мешковат!
лишь играли в пьянство-дуэлянство,
тонко соблюдая машкерад.
Были те повесы и кутилы
мудрецы в тиши библиотек.
Были в двадцать лет не инфантильны
это вам не следующий век!
Мужиком никто не притворялся,
и, целуя бледный луч клинка,
лучшие из русского дворянства,
шли на эшафот за мужика.
До сих пор над русскими полями
в заржавелый колокол небес
ветер бьет нетленными телами
дерзостных повешенных повес.
Вы не дорожили головою,
и за доблесть вечный вам почет.
Это вашей кровью голубою
наша Волга-матушка течет!
И за ваше гордое буянство
вам, любившим тройки и цыган,
лучшие из русского дворянства,
слава от рабочих и крестьян!
…Предлагаю Вам допустить г. Ульянова к производству метеорологических наблюдений…
Н. Лобачевский
Призовите «легковесного» и велите ему написать курс астрономии на тему: «Пусть астрономы доказывают» — он и это исполнит в точности. Он докажет, что существует на свете даже астрономия легковесная, в силу которой солнце восходит и заходит по усмотрению околоточных надзирателей…
М. Е. Салтыков-Щедрин
Даже тюрьмы белым-белые
что-то вроде миража.
Мороза по всей империи,
мороза.
В город лошади привозят
мертвецов на облучках.
Вожжи,
дергаясь,
елозят
в заколдованных руках.
Мерзнут
ссыльный
и урядник,
мерзнет царь,
и мерзнет псарь,
мерзнешь ты,
Илья Ульянов,
в марте,
лютом, как январь.
На столе твоем ни водки,
ни горячего чайку,
а одни метеосводки,
наводящие тоску.
И, чуть-чуть калмыковатый,
ты щетиною зарос,
мрачный, словно виноватый
за любого,
кто замерз.
Потепления хоть градус
в сводках ищешь для Руси,
как в сиротстве
не играясь,
ты искал медяк в грязи.
Шустрый дед обсерваторский
дров Ульянову принес,
и медведем белым вперся
следом в комнату мороз.
И от русского мороза,
выражая взглядом грусть,
треснул гипсовый Спиноза…
Вольнодумец,
чуешь Русь?
Дед кряхтит:
«Все мыслишь, вьюнош?
Холода какие
страсть!
Супротивно ветру плюнешь:
в лоб тебе ледяшки — хрясть!
С бабой, брат,
не побалуешь
побалуйка
словно лед.
Крест попу не поцелуешь
целовалки оторвет.
Хитро оттепель-паскуда
обманула нас вчерась.
Грязь прокиснувшая
худо.
Хуже — если смерзлась грязь.
Все внутрях насквозь прозябло,
а морозец входит в раж.
Как погодочка на завтра,
господин погодный врач?»
Господин погодный врач,
так несхожий с господами,
не желает деду врать.
Говорит:
«Похолоданье».
Холодина,
холодина…
Замерзает даже ртуть.
Вся империя
как льдина:
вмерзли подданные внутрь.
Замороженные жертвы
в съезжих,
тюрьмах,
рудниках.
Заморожены прожекты
в канцелярских ледниках.
Ледяной расчет,
коварство,
и все царство-государство
ледяной проклятый дом,
если держится,
то льдом.
Дед кидает в печь поленья:
«Холода,
холода,
ну а будет потепленье?»
«Будет,
только вот когда…»
Обмануть легко прогнозом,
только совесть не велит.
Лишь подкупленный морозом
рано оттепель сулит.
Как в империи ненастно!
Как опасно
свищет ветр!
Ну а ты застыл
на «ясно»,
государства барометр.
Воет вьюга,
околотки
и бараки тряся…
Как в сугробах,
в ложных сводках
Русь
барахтается.
Но, в окно седое глянув,
в нем глазок
пусть небольшой
продыши,
Илья Ульянов,
сына выдыши душой.
Новой оттепели свыше
ждать наивно.
Только тот
все Отечество отдышит,
кто продышится сквозь лед.
…Лицо, позволившее себе подобный поступок… не должно быть терпимо на учебной службе…
Докладная записка министра просвещения Д. А. Толстого по поводу статьи П. Лесгафта в «Санкт-Петербургских ведомостях», разоблачавшей порядки в Казанском университете
Резолюция царя: «Разумеется, уволить, не допускать».
Каждое произвольное действие очень грустно, но еще грустнее и прискорбнее, если от произвола и беззаконных действий нет защиты, если отказываются не только разбирать, но и слушать о том, что делается…
П. Ф. Лесгафт
«Зачем вы,
милейший Петр Францевич,
в крамольные влезли дела?
Любовь к либеральненьким фразочкам
до глупостей вас довела.
Накладно в политику впутываться.
Сожрут при гарнире любом,
лишь будут выплевывать пуговицы».
«Не выплюнут…
Все же с гербом».
«При вашем таланте анатома
карьеру испортить в момент!
Зачем, объясните?»
«А надо ли?
Ведь совесть для вас
рудимент».
«Так, значит, подлец я?»
«Не полностью.
Вы полностью трус
это да,
а трусость издревле
для подлости
питательная среда».
«Но есть и стратегия тонкая.
Порою разумнее — вспять.
Прославлен бывает потомками
лишь тот,
кто умел отступать.
Бессмысленна удаль строптивая».
«Но часто,
когда мы хитрим,
красивое имя «стратегия»
для трусости лишь псевдоним».
«Протесты писать не наскучило?»
«Немножко».
«Совсем надоест.
Не стоит открытья научного
любой социальный протест.
Не рухнет стена,
если крикнете».
«Шатнется
довольно того.
Протест социальный
открытие
себя
для себя самого.
Пора эту стену сворачивать.
Под камень лежачий вода…»
«Течет, уверяю, Петр Францевич,
но камню спокойней тогда».
«Нет,
этот прогресс понемножечку
такой же, простите, смешной,
как йодом намазывать ножечки
кровати,
где стонет больной.
Негоже быть медику олухом.
Что весь этот гнойный режим?
Злокачественная опухоль,
а ею мы так дорожим.
К чему заклинанья магические
не спустятся духи с высот.
Вмешательство лишь хирургическое
Россию, быть может, спасет».
«Кромсать по живому?
Опасности
не видите?»
«Вижу. Я трезв.
Но следует скальпелем гласности
решительный сделать надрез».
«Да где вы живете,
Петр Францевич?
Забыли, наверное,
где.
В России
о братстве и равенстве?!
Попросит сама о кнуте!
Цензура размякнет хоть чуточку
что будет печататься?
Мат?
Распустим полицию?
Чудненько!
Все лавки в момент разгромят.
И стукнет вас,
крякнув озлобленно,
очки ваши вроде не те!
ваш брат угнетенный
оглоблею,
как символом «фратерните».
Все это
холодный мой рацио,
плоды размышлений
увы!
Но в будущем нашем,
Петр Францевич,
скажите,
что видите вы?»
«Я вижу Россию особенной
Россию без власти кнута,
без власти разбойно-оглобельной
мне чужды и эта и та.
Но будет в ней власть не ублюдочная,
а нации лучшая часть».
«Наив…
Ни сегодня, ни в будущем
не может народной быть власть.
Народ — это быдло,
Петр Францевич,
и если порою народ
ярмом недовольно потряхивает,
то вовсе не в жажде свобод.
Ему бы
корма образцовые,
ему бы
почище хлева…
Свобода нужна образованному,
неграмотному — жратва.
Зачем ему ваши воззвания?»
«Борьба за свободу — сама
великое образование».
«А может, лишь смена ярма?!»
«Стращаете?
Я — с оптимистами.
Еще распахнется простор,
еще государыней Истина
взойдет на российский престол.
Конечно, немножко мы варвары,
конечно, немножко зверье,
и мы из истории вырваны,
но сами ворвемся в нее.
Наследники Пушкина,
Герцена,
мы — завязь.
Мы вырастим плод.
Понятие «интеллигенция»
сольется с понятьем «народ»…»
«Да будет мне вами позволено
спросить на нескромный предмет,
вы с кафедры вроде уволены,
а держитесь, будто бы нет?
Простите вопрос этот каверзный,
но я любопытен
беда.
«А я
гражданин.
С этой кафедры
уволить нельзя никогда».
