Собрание стихотворений поэта Виктора Борисовича Кривулина (1944–2001) включает наиболее значительные произведения, созданные на протяжении двух десятилетий его литературной работы. Главным внешним условием творческой жизни Кривулина, как и многих других литераторов его поколения и круга, в советское время была принципиальная невозможность свободного выхода к широкому читателю, что послужило толчком к формированию альтернативного культурного пространства, получившего название неофициальной культуры, одним из лидеров которой Кривулин являлся. Но внешние ограничения давали в то же время предельную внутреннюю свободу и способствовали творческой независимости. Со временем стихи и проза Кривулина не только не потеряли актуальности, но обрели новое звучание и новые смыслы.
В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.
где безумствуют корни цветов евразийства,
где горохом и дробью под пятками доски дрожат,
и художества холода в окнах,
где надломленный корень изогнут,
как земля на чужих рубежах…
Только этой, из дыр садоводства,
только бывшей земли шевеленье
согревает халатом сиротства,
пеленает колени шинелью.
Январь 1974
«Где-то поезд безлунный…»
Где-то поезд безлунный.
Пахнет железо вагонов
ладонями потными…
С окнами вровень – ворона
и телеграфные струны.
Мутный металл в отпечатках
человеческих судеб…
Где-то поезд бездонный.
Стонут во сне, вероятно, мерещится: будят.
Стонут жарко и сладко.
Нет, скорей, не ворона –
забытого дыма обрывок,
возглас бессвязный…
Птицеобразны уснувшие лица счастливых,
полеподобны упругие лона.
Имени По, Эдгара,
где-то поезд незримый
вращается посередине
душной пустыни движенья и дыма…
Вращенье зеркального шара.
Вижу крыльев безумных
преткновенье о воздух!
Сонные мечутся
в психолечебницах, в пастях разверстых…
Сонных, везут их.
1972
«В паутинном углу затаясь…»
В паутинном углу затаясь,
что-то празднует память свое,
какую-то дохлую дату.
Как же долго я ждал забытье!
почти превратился в незримую связь
между «некогда» и «когда-то».
Все-то Гофман с его пауками нейдет
из ума. И на улицу выйдя, мне страшно:
даже там что-то празднует, дрянь!
годовщину ли смерти моей завчерашней?
сор ли жизни сегодняшней? лед,
с позапрошлого года разбрызганный всклянь?
С тем же немцем домой возвратясь,
словно после разбитой бутылки глядим –
не нагрянет ли дворник за нами…
Да и в музыке что-то паучье – и неуследим
ход мелодии… экая тварь завелась
ткать во мне паутину, как в заброшенном храме!
Что же празднует память, пия
с шаровидным маэстро в углу,
с композитором всех геометрий?
что им повод? Но счастье, что я не причислен к числу
собутыльников небытия!
Вспомнишь ее такою,
какой не была никогда –
призрачные города,
голубые деревья покоя.
Белая на глазах
марлевая повязка.
Воспоминание – маска,
пыль моя, боль и прах.
Над красным обрывом – бор,
сквозной и арфоподобный.
Тихие крыши. Копны.
Купола и стога. Собор.
Вспомнишь ее входящей
в голубиную гулкую мглу.
Припадает вода к веслу
и всхлипывает все чаще.
Плачет или плывет –
это одно и то же.
Вспомнишь ее похожей
на черный кричащий рот.
На круги от упавшего тела,
расширяющиеся в реке…
Вспомнишь ее в тоске,
в беспамятстве без предела.
Август 1972
«Кликнет меня – я услышу…»
Кликнет меня – я услышу –
легкая смерть.
Солнце влезает на крышу.
Больно смотреть.
Катится в цинковом громе,
искры летят.
Все ли уснувшие в доме
все еще спят?
Все – отвечаю – и снится:
солон восход.
Словно паук по ресницам,
солнце ползет.
Плачут ли? правда, не знаю.
Жажда ли? Жар?
Катится солнце по краю
крыши. Удар.
Вот и оно провалилось
в черную щель,
словно в копилку. А снилась
дудка, свирель
из отдаленных буколик –
образ ничей,
словосплетение, что ли,
светоручей…
Легкая смерть издалека,
слышу, свистит –
птичий, предсмертный ли клекот
крылья растит.
Декабрь 1972
«Заслонясь прозрачною ладонью…»
Заслонясь прозрачною ладонью
от осеннего причудливого света,
обретаясь тенью на свету,
вижу демократию воронью,
что книгосожжением согрета,
пеплом, шелестящим на лету.
Вижу осень пряного посола…
Нет, народоволку перед казнью
вижу: безъязыкая свеча,
выпрямясь торжественно и голо,
с тайною стоит богобоязнью
в пыльном ниспадении луча.
Каплет воск на крыши, на ресницы,
каплет воск – расплавленная память…
воском наполняются зрачки.
Бестелесною ладонью заслониться –
чтобы толп увидеть колебанье
или черных птиц черновики!
Окна высоко над головою.
Скомкано и полублизоруко
голуби живут на чердаках.
Грохот черепичного прибоя.
Остов замирающего звука
тоньше свечки, тающей в руках.
Ноябрь 1972
Бессильно обвисла рубашка, лишенная тела.
Рвусь отойти. Говорю: я не здесь. Ну и что?
Вон, кувыркаясь, ворона с карниза слетела.
Взглядом ее провожаю,
и зрению нету предела,
разве что за угол скроется – в круг Антонена Арто.
Имя немногому скажет, но через десятые руки
слышал (уйти, закружиться вороньим пером!):
в цирке жестокости птица под куполом штуки
черные делает, с мучимым зреньем в разлуке.
Там – не присутствую. Здесь. Но оркестра мне слышится гром.
С неба ударило. Крылья ли? Хлопья ли сажи?
Тайным сжигаем костром, посредине стою
сцены театра, чей зритель незрим, но бумажен,
весь шелестит… На меня из зияющих скважин
брызжут фонтаны чернил. Говорю, попадая в струю,
что не здесь я. Покорно лицо утираю.
Канцелярское бденье искусства все пуще мерзит.
Словно пустая рубаха – стоймя – словно форма пустая,
вслед уворованным судьбам – прощайте! – на черную стаю
длинным машу рукавом. Возвращаются. Ветер летит.
Ходят кругами. Ложатся на землю. И снова
листьям сухими ногтями скрести тротуар
подле поваленных урн (в искаженном значении слова)…
Прах не покоится. Ты
