и вдруг снова буря,
снова ураган в душе человеческой и снова деревья в ней гнутся до земли и падают,
вырванные с корнем!
Дайте человеку пузырек с валерьянкой — нервы у него шалят.
Охота на химер запрещена, но браконьеры всегда найдутся.
Однажды в лесу я наткнулся на мертвую химеру.
Она была огромна и несуразна.
У нее было множество конечностей, но не было головы, совсем не было головы, не было даже намека на голову.
«Бедняжка!— подумал я.—
Эти браконьеры, не разбираясь, палят во все живое, во все, что с головой, и во все безголовое.
Хорошо бы,— подумал я,— написать стишок
и срифмовать химеру с браконьерами, хорошо бы в этом стишке изобразить охоту браконьеров, хорошо бы
описать мертвую безголовую химеру, изрешеченную пулями жестоких браконьеров».
Впрочем,
вряд ли кто поймет меня правильно, вряд ли кто поверит, что у нее не было головы, совсем не было головы.
Вряд ли кто поверит,
что даже малейшего намека на голову
у нее
не было.
Џ
Эта морда
явно просит кирпича.
Она ухмыляется, щурит глазки
и спрашивает меня сквозь зубы:
— Читал ли ты Ницше, кореш?
— Вы меня простите,— говорю я морде,-
но я должен плюнуть в вас,
потому что поблизости нет кирпичей
а тот запас,
который я таскал в карманах, уже кончился.
— Шалишь, паря,— говорит морда,— ищи кирпич,
ищи не ленись!
И чтобы красивый был, красненький!
ШУТ
Шут!
Шут!
Шут!
Тут шут!
Шута поймали!
Пошути, шут,
по шутовству соскучились! Посмеши, шут,
по смеху стосковались!
Тащите сюда
всех царевен-несмеян! Ведите сюда
всех зареванных царевен!
Шут!
Шут!
Шут!
А шут стоит весь бледный, и губы у него трясутся.
џ Џ Џ
Они меня недолюбливают, и я их — тоже.
Но непонятно почему.
— Ты же человек,—
говорят мне они,-
и мы люди.
Все мы люди-человеки, так в чем же дело?
Действительно,
они вроде бы люди,
и я вроде бы человек.
В чем же, черт возьми, дело?
Неужто
они все же люди, а я
не совсем человек?
Неужто
я все же человек, а они
не вполне люди?
Неужели
и они не совсем люди, и я не вполне человек?
Неужели
мы так жестоко заблуждаемся? 140
БЕЛАЯ НОЧЬ
Белая ночь
стоит спиной к городу
и что-то жует-
уши у нее шевелятся.
Пожевала и обернулась — смотрит на Тучков мост и облизывается, как кошка, как большая серая кошка.
Только у кошек уши не шевелятся, когда они жуют.
Только невежливо стоять спиной к городу
так долго.
Только непонятно,
почему она уставилась на Тучков мост, совершенно непонятно.
1
Вхожу в огромный дворец, прохожу анфиладой прекрасных залов и вижу женщину красоты непомерной.
Ведь это же Клеопатра!
Она подходит,
Целует меня в щеку и что-то говорит по-древнегречески. Но древнегреческого я не знаю. Как глупої
Тогда она
что-то говорит по-древнеегипетски.
Но древнеегипетского я и подавно не знаю.
Какой конфуз!
Тогда она
говорит мне что-то по-латыни.
А по-латыни я не понимаю ни слова.
Какой позор!
Но тут она произносит по-русски:
— Здравствуйте, мой дорогой!—
И я просыпаюсь от изумления.
2
Что мне ее золотые запястья!
Что мне ее сердоликовый пояс!
— Дура!— крикну я ей
со злостью.—
С кем связалась!
Твой Антоний тюфяк, слюнтяй, размазня!
Тряпка он, твой Антоний!
— Конечно, дура,— согласится она
с улыбкой.—
Вот ты бы на месте Антония не дал маху!
— Разумеется,— скажу я
с вызовом,—
Октавиан не увидел бы Рима как своих ушей!— так и скажу.
Что мне ее в пол-лица глазищи! Что мне ее алебастровый локоть!
Ом проходит мимо, ив останавливаясь.
Он всегда,
всегда так проходит —
хоть бы раз остановился.
Он всегда проходит без остановки.
Он проходит,
на меня не глядя.
Хоть бы раз,
хоть бы раз взглянул в мою сторону — он всегда проходит, глядя прямо перед собой, он всегда, всегда проходит так важно.
Ои проходит
в двух метрах от меня.
Полметра дальше, полметра ближе —■ не более.
И всегда я говорю ему:
— Будь здорові проходящий I—
Но ни разу
он не удостоил меня ответом,
ни разу.
Он всегда,
всегда так проходит —
хоть бы раз прошел иначе. Он всегда проходит только так.
Пройдет — и нет его,
будто и не проходил.
Он всегда проходит бесследно.
& а
Умение безнаказанно ловить часы и минуты
приходит к тому, кто ловок, к тому, кто на руку скор.
Умение поселяться в чужих незнакомых душах
приходит к тому, кто крепок, кто ест по утрам овсянку.
К тебе же приходит однажды беспомощность в белой кофточке.
Она говорит тебе «здравствуйте», и ты говоришь ей «привет».
И ты угощаешь чаем незваную эту гостью,
цейлонским чаем с печеньем и яблочным пирогом.
Ты думаешь —
напьется чаю и уйдет.
Но не тут-то было —
она сидит у тебя до вечера.
Ты надеешься —
поужинает и станет прощаться.
Но, увы,—
она остается у тебя до ѵтра.
Ты уверен —
переночует и покинет тебя навеки.
Но куда там —
она живет у тебя неделями.
Когда появляются гости, ты говоришь: «Знакомьтесь, это моя беспомощность, я ее приютил».
И гости подмигивают тебе, улыбаясь — мол, недурна.
Девушка,
площадь,
собор.
Совсем юная девушка,
не очень обширная площадь, очень древний собор.
Массивный объем собора,
пустынное пространство площади, тоненькая фигурка девушки.
На девушке черные брючки и белая кофточка, площадь замощена розовой и серой брусчаткой, собор построен из красного кирпича и желтого
камня.
Собор неподвижен.
Девушка движется к собору, наискось пересекая площадь.
Фигурка девушки все уменьшается, громада собора все увеличивается.
Внимание!
Девушка подошла к собору!
Колоссальный собор и рядом
еле заметная фигурка девушки.
Собор поглядывает на нее с умилением.
Но девушка проходит вдоль стены собора и исчезает за углом.
Собор в растерянности, собор в смятении, собор в отчаянье.
Сотни лет
он простоял на этой площади!
Сотни лет
он поджидал эту девушку в белой
кофточке!
Сотни лет
ему снились ее черные брючки!
Но внимание!
Девушка вернулась!
Она снова рядом с собором!
Собор не верит своим глазам, собор не может прийти в себя, собор сияет от счастья.
Покинем же площадь, не будем им мешать.
і
ОСТОРОЖНЫЙ
Он с детства знал, что осторожность не мешает, и прожил жизнь с великой осторожностью.
Он осторожно незаметно умер и после смерти был предельно осторожен.
Неосторожным был он только раз — когда родился.
О, как он проклинал себя за это!
ВОТ В ЧЕМ ШТУКА
Любимой едой Геракла был гороховый суп с клецками.
Из книг
Совершил бы и я с полдюжины подвигов.
Задушил бы какого-нибудь льва, если бы он мне подвернулся, застрелил бы какого-нибудь вепря, если бы он от меня не убежал, поборол бы
какого-нибудь великана, если бы он
не уклонился от борьбы, отрубил бы голову какой-нибудь гидре, если бы не стало мне ее жалко, очистил бы
какие-нибудь конюшни, если бы они были завалены навозом, и раздобыл бы какие-нибудь яблоки,
если не золотые, то хотя бы серебряные.
Но не терплю я гороховый суп, вот в чем штука,—
особенно с клецками. Обожаю кислые щи,
вот в чем дело,-
особенно со сметаной.
НЕПОНЯТЛИВЫЙ
Звонил ей весь вечер, хотел сказать — люблю!
Но никто не подходил к телефону.
Утром позвонил снова.
Она взяла трубку.
— Какого черта!— сказал я ей.—
Звонил тебе весь вечер!
Где ты шляешься?—
А сам подумал:
«Не люблю я ее нисколечко!»
Но вечером позвонил опять.
— Ты знаешь,— признался я ей,—
не могу я что-то понять, люблю тебя или нет?
— Конечно, любишь!— засмеялась она.—
Какой непонятливый!
Мой друг Катулл своей подружке Лесбии собрался было подарить сережки,
да денежки с приятелями пропил.
И подарил он Лесбии бессмертье.
Бабенка эта до сих пор жива.
Она все злится на беспутного Катулла— ведь обещал же подарить сережки!
