Роман
I
Нет рассудительных людей в семнадцать лет! —
Июнь. Вечерний час. В стаканах лимонады.
Шумливые кафе. Кричаще яркий свет.
Вы направляетесь под липы эспланады.
Они теперь в цвету и запахом томят.
Вам хочется дремать блаженно и лениво.
Прохладный ветерок доносит аромат
И виноградных лоз, и мюнхенского пива.
II
Вот замечаете сквозь ветку над собой
Обрывок голубой тряпицы, с неумело
Приколотой к нему мизерною звездой.
Дрожащей, маленькой и совершенно белой.
Июнь! Семнадцать лет! Сильнее крепких вин
Пьянит такая ночь… Как будто бы спросонок,
Вы смотрите вокруг, шатаетесь один,
А поцелуй у губ трепещет, как мышонок.
III
В сороковой роман мечта уносит вас…
Вдруг – в свете фонаря, – прервав виденья ваши,
Проходит девушка, закутанная в газ,
Под тенью страшного воротника папаши,
И находя, что так растерянно, как вы,
Смешно бежать за ней без видимой причины,
Оглядывает вас… И замерли, увы,
На трепетных губах все ваши каватины.
IV
Вы влюблены в нее. До августа она
Внимает весело восторженным сонетам.
Друзья ушли от вас: влюбленность им смешна.
Но вдруг… ее письмо с насмешливым ответом.
В тот вечер… вас опять влекут толпа и свет…
Вы входите в кафе, спросивши лимонаду…
Нет рассудительных людей в семнадцать лет
Среди шлифующих усердно эспланаду!
Когда ребячий лоб в запекшихся расчесах
Окутан млечною вуалью зыбких снов,
Подросток видит двух сестер златоволосых
И хрупкий перламутр их острых ноготков.
Окно распахнуто, и воздух постепенно
Вливает в комнату смятенье тубероз,
А пальцы чуткие и жутко, и блаженно
Блуждают в зарослях мальчишеских волос.
Он весь во власти чар певучего дыханья,
Но тут с девичьих губ слетает влажный вздох,
Чтоб усмирить слюну, а может быть, желанье
Вот-вот поцеловать, заставшее врасплох.
Сквозь трепет их ресниц, сквозь морок круговерти
Их пальцев, дивный ток струящих без затей,
Он слышит, как, хрустя, потрескивают в смерти
Вши, опочившие меж царственных ногтей.
В нем бродит Лень, как хмель, и, негою пьянея,
Он полон музыки, и снов ее, и грез,
И вслед за ласкою, чем дальше, тем вернее,
То жаждет зарыдать, то вдруг страшится слез.
Жалоба при ветре, тоскующем в ночи
Цветок твой вянет, чаровница, —
Продли былое волшебство:
Зачем листала ты страницы,
Сверяла с книжками его?
А крыши стонут от ночного
Ненастья за твоим окном,
Как будто ветер хочет снова
Покончить с Золотым Руном.
О ветер ярый,
Только ты
Развеешь чары
Красоты;
В ночи – кошмары
Небесной кары
И стон тщеты.
О Идеал мой, пантомима, —
Неистовый, да зряшный бег!
Ты – кубок, пронесенный мимо
Уст, запечатанных навек.
О эти лепестки и листья,
Им ночью плачется навзрыд,
Пока, прядильщик евхаристий,
Под ветром ангел мой скорбит!
О ветер ярый,
Только ты
Развеешь чары
Красоты;
В ночи – кошмары
Небесной кары
И стон тщеты.
Но ты не знаешь угрызений,
Меня не ставишь ты ни в грош,
И что тебе разор осенний —
А он, как смерть, бросает в дрожь!
И занавески так унылы,
И умывальник, ей-же-ей,
Как призрак мраморной могилы,
Могилы памяти моей.
Не в силах, ярый,
Даже ты
Развеять чары
Пустоты;
Судьбы удары —
Напрасный дар и
Тщета мечты!
Романс о провинциальной луне
Ты, луна, порой ночною
Схожа с толстою мошною!
Зорю бьет тамбур-мажор;
Адъютант спешит на сбор;
Слышно флейту из окошка;
Переходит площадь кошка.
Стало тихо, без тревог
Засыпает городок.
Флейта опустила шторы.
Знать бы, час теперь который!
Ах, луна, тоска, тоска!
Что ж, все это – на века?
Ах, луна, тебе, бедняжка,
Путешествовать не тяжко!
Ты сегодня поглядишь
На Миссури, на Париж,
На норвежские фиорды
Бросишь равнодушный взор ты.
Ты, счастливица, луна!
Ведь тебе видна она,
Едущая с мужем в Ниццу,
А оттуда – за границу!
Верь она моим словам —
Я б в силок попался сам.
Я, луна, умру от грусти!
Гложет душу захолустье!
Так давай же вместе жить,
Вместе по свету кружить!
Но молчит луна-старуха,
Затыкая ватой ухо.
Жалоба органиста церкви Нотр-Дам де Нис
Мир отворован зимним вороньем —
Уже откаркивают свой псалом с колоколами,
Осенние дожди не за горами,
И зелень казино позаросла быльем.
Еще вчера так трепетало тело
Той, что теперь навек бледна!
Она как эта церковь холодна, —
И лишь моя душа одна ее согрела.
Клинок! Что сердце мне пронзит верней
И неизбежней – ради
Ее улыбки? Об иной награде
И не мечтаю – быть бы рядом с ней!
Я заиграю «Мизерере»,
Когда простится с миром эта плоть,
Чтоб ты ответил мне, Господь,
На ре минор, на мой прощальный «ре-ре»!
Я не расстанусь с мертвым телом, нет. Я убаюкаю под фуги Баха
Её – крупицу праха,
Себя – так безнадежно ждущего ответ.
И что ни год, едва вдали
Откаркает свои псалмы воронья стая,
Я буду думать, «Реквием» играя,
Что был написан он для похорон Земли.
«Ах, ту, к которой я влеком…»
Ах, ту, к которой я влеком
Порывом сумрачным и страстным,
Мне не постичь моим несчастным
Сомнамбулическим умом.
В ее саду средь нежных примул
Блуждаю, потеряв покой.
Ищу я, есть ли и какой
В ней доминирующий стимул.
Любовь ко мне? Но это ложь!
Твои слова – пустые звуки:
Пиротехнические штуки
За пламя страсти выдаешь!
«Ах, что за ночи без луны!..»
Ах, что за ночи без луны!
Какие дивные кошмары!
Иль въяве лебедей полны
Там, за порогом, дортуары?
С тобой я здесь, с тобой везде.
Ты сердцу дашь двойную силу,
Чтоб в мутной выудить воде
Джоконду, Еву и Далилу.
Ах, разреши предсмертный бред
И, распятому богомолу,
Продай мне наконец секрет
Причастности к другому полу!
«Ты говоришь, я нищ и наг…»
Ты говоришь, я нищ и наг,
Что жажду не любви – награды,
Что все мои слова и взгляды —
Одно притворство и пустяк.
Что не о том ты так мечтала,
Что я несу не свет, а тьму…
Мой бедный мозг! И впрямь, ему
Трех полушарий было б мало!
Да, ты цветешь, как летним днем —
Цветок, избегнувший ненастья.
Ему не нужно соучастья —
Я тоже не нуждаюсь в нем.
«Я лишь гуляка под луной…»
Я лишь гуляка под луной,
Брожу, где мило и постыло, —
Но даже этого хватило
Для бедной притчи площадной.
Как мне покоя не дает
Рукав изысканного платья!
А тихий наигрыш Распятья
Круглит гримасою мой рот.
О, стать легендой этих клавиш!
Век-шарлатан весьма умен.
Где лунный свет былых времен?
Господь, когда его нам явишь?
В уютной хижине, вдвоем, совсем одни,
Вдали от шумных толп, в укрытьи из бамбука,
Забыв политику и сплетни – что за скука!
Любовники в пылу не замечали дни.
Их спальня под замком, сокровищу сродни,
И шторы на окне – ни шороха, ни звука,
Не проберется к ним на пиршество разлука,
А выходить самим, конечно же, ни-ни!
Но вот уже ветра осенние подули,
И небо, нацепив котурны и ходули,
Достало темный грим и смыло синеву.
То желтый лист мелькнет, то золотой, то красный,
Прихорошился лес, да жаль, что труд напрасный, —
На очередь к червям поставил дождь листву.
Идет к полуночи. Последний шум затих.
Пора срывать цветы в долине сновидений.
Теперь, измучившись от вечных угрызений,
Из сердца капли рифм я выжму золотых.
И вот уже мотив звучит в мечтах моих,
И нет мелодии нежней и сокровенней,
Чем этот менуэт, вернувшийся из тени,
Из давешних времен, невинных и простых.
Я отложил перо. И жизнь мою листая,
Любви и чистоты не нахожу следа я.
В бесстрастных «почему» я заблудился вдруг.
Сижу над россыпью листов бумаги белых,
И смутно слышится в полуночных пределах
Фиакра позднего вдали бесстыдный стук.
Анри де Ренье (1864–1936)
