Геннадий Алексеев - Стихотворения

 Движения его души порою необъяснимы.
Она бросается куда-то в сторону, она делает зигзаги,
она выписывает петли и долго кружится на одном месте.
Можно подумать, что душа пьяна, но она не выносит спиртного.
Можно предположить, что душа чего-то ищет, но она ничего не потеряла.
Можно допустить, что душа слегка помешалась, но это маловероятно.
Порою кажется, что душа его просто играет.
Играет в игру, которую она сама придумала.
Играет, как играют дети.
Быть может она еще ребенок, его душа?

Тянет меня почему-то в эту даль.
И будто нет в ней ничего особенного — типичная же даль!
А тянет.
Ушел бы и жил бы там, в дали. Да все дела какие-то, все дела.
Смотрю в даль и вздыхаю.
Тянет меня в эту банальную, туманную даль.
Будь она неладна!

Хожу по весеннему городу и в горле у меня булькает восторг.
Но я и виду не подаю.
Хожу по городу и криво усмехаюсь: «Подумаешь, весна!»
Сажусь в весеннюю электричку, и в ушах у меня щекотно от восторга.
Но я не поддаюсь.
Еду в весенней электричке и исподлобья гляжу в окно: «Эка невидаль — весна!»
Вылезаю из электрички, бросаюсь в лес,
Раскапываю снег под елкой, расталкиваю знакомого муравья
И кричу ему в ухо: «Проснись, весна на дворе! Восторг-то какой!»
«Сумасшедший!» — говорит муравей, —
«И откуда только берутся такие восторженные идиоты?»

Скудные остатки своей совести
он завернул в обрывок газеты и засунул в карман.
Последние остатки своей совести
он вознамерился скормить воробьям в ближайшем скверике.
«Да ты погоди, — сказал я, — воробьи и без совести обойдутся.
Да ты не дури, — сказал я, — побереги хоть эти остатки!»
«Ха, — ответил он презрительно, — какие-то жалкие крохи!
Нет, — ответил он твердо, лучше совсем без совести!»
Его принципиальность меня поразила.

 Подходя к музею, я замечаю толпу людей, которые живут.
Блуждая по музею, я гляжу на лица людей, которые жили когда-то.
Выходя из музея, я думаю о людях, которым еще предстоит жить.
Покинув музей, я вспоминаю о людях, которых трудно заставить жить —
Их упрямство неодолимо.

Вчера был сильный ветер.
Все, что я построил, он сдул.
Я не ленюсь, я строю.
И ветер не ленится — сдувает.
Мы с ним труженики.

 Человек спокоен, вполне спокоен. Душа его безмятежна.
Но вот возникает в ней легкое движение.
Человек уже не спокоен, человек нервничает, человек волнуется.
Человек уже разволновался.
Все в нем кипит, все бурлит, все в нем бушует.
Целая буря в его душе, целая буря!
Страшно смотреть на человека, страшно!
Успокойся, дорогой человек, успокойся!
Постепенно, понемногу, полегоньку буря стихает.
Человек спокоен, опять спокоен.
Только где-то по краям его души еще что-то плещется и колобродит.
Что-то колеблется и дрожит.
Хорошо что человек успокоился!
И вдруг снова буря, снова ураган в душе человеческой.
И снова деревья в ней гнутся до земли и падают, вырванные с корнем!
Дайте человеку пузырек с валерьянкой — нервы у него шалят.

Звонил ей весь вечер, хотел сказать — люблю!
Но никто не подходил к телефону.
Утром позвонил снова. Она взяла трубку.
— Какого черта! — сказал я ей. — Звонил тебе весь вечер! Где ты шляешься?
А сам подумал: «Не люблю я ее нисколечко!»
Но вечером позвонил опять.
— Ты знаешь, — признался я ей, — не могу я что-то понять, люблю тебя или нет?
— Конечно любишь! — засмеялась она. — Какой непонятливый!

Когда я прохожу мимо них белой ночью, они смотрят на меня и молчат.
Что означает молчание зданий,
выстроившихся в ряд вдоль бесконечных пустынных улиц
и глядящих на меня не мигая тысячами окон?
Или они просто спят с открытыми глазами?

Какие мы, однако, смешные!
У каждого есть тело — бестелесых вроде бы нет.
У каждого есть душа — хоть маленькая, да имеется.
И у каждого в груди что-то стучит — представьте себе у каждого!
И каждому хочется неземного счастья — ей-богу, каждому!
Но каждому чего-то не хватает. Кому — благоразумия,
Кому — безрассудства, кому — крыльев за плечами,
А кому — и волос на темени.
Какие мы однако не совершенные!
Отчего же не обретаем мы совершенство? Чего мы тянем?
У каждого на то свои причины, свои отговорки, свой резон.
Пессимисты полагают что совершенство не достижимо.
Так да здравствует же оптимизм!

Плавая у подножья величавых скал и глядя снизу на тела пролетающих чаек,
Трудно удержаться от соблазна и не вообразить себя чуть-чуть счастливым.
Я и не удержался.
Потом я осмелел и даже вообразил себя вполне счастливым.
Мне это удалось.
А после я совсем обнаглел и попытался представить себе,
что я безмерно, безумно, безоглядно счастлив.
И у меня это тоже получилось неплохо.
Ошеломляюще, оглушающе, обезаруживающе счастливый,
долго я плавал около скал.
И чайки, завидя, меня вскрикивали от изумления.

Хорошо быть обезьяной,
и попугаем хорошо быть,
и крысой,
и комаром,
и амебой.

Плохо быть человеком:
все понимаешь.
Понимаешь,
что обезьяна — кривляка,
попугай — дурак,
крыса — злюка,
комар — кровопивец,
а амеба — полное ничтожество.

Это удручает.

Нормальность вопиюще ненормальна!
До минимума надо снизить норму
Нормальности. Идиотизм блестящ,
В нём бездна смысла, бездна удовольствий!
Свихнувшиеся! Ваш черёд пришёл!
Настроим идиотских городов,
Дорог дурацких,
Сумасшедших механизмов,
И будем жить, хихикая в кулак!

Был ли я крылатым?
Или крылья мне только снились?

А что,
если я и впрямь
потерял их?

А что,
если они и вправду
были длинными и белыми?

А что,
если они снова вырастут?
В последнее время
у меня часто чешутся лопатки.

Но куда лететь?[7]

Я встретил в парке
брнзовую статую.
Нагая женщина
стояла неподвижно,
а любопытный
хладнокровный снег
скользил по чёрной
выгнутой спине,
по ягодицам,
бёдрам
и коленям
и у ступней её
ложился похозяйски.
Она руками прикрывалась,
замирая
от страха,
отвращенья
и стыда.

Что было делать?
Снял своё пальто,
на плечи бронзовые
ей набрсил.

Мы гуляли с ней у пристани
и любовались изящными шхунами
с высокими мачтами.

— Кто я, —
спросила она меня —
как ты думаешь?

— Ты шхуна, — ответил я, —
ты случайно зашла в мою гавань,
тебя тянет в океан.

Через месяц
мы с ней расстались.

Каждый день я хожу в порт
 и распрашиваю моряков:
не видел ли кто-нибудь
стройную шхуну с зелёными глазами?
Но всё напрасно.

Трудно поверить,
что её постигло кораблекрушение.