Ознакомительная версия.
«Что шуметь, о гибели жалея…»
Что шуметь, о гибели жалея,
Расточать надуманную грусть:
Нет, не смерть взяла от нас Сергея,
А его бревенчатая Русь:
Верно видел он сквозь ужас древний,
Те простые мерные года –
Как железом обрастет деревня,
Как взойдут на пашнях города.
Вправе мы не помнить об уроне,
Но стереть поднимется ль рука:
Он с другой Россией похоронен –
И земля да будет им легка.
1926
«Ты опять со мной, моя Россия…»
Ты опять со мной, моя Россия,
Лучшей песней миру вручена. –
Но бедны слова мои сухие.
Широка московская страна.
Ах, по картам, в строках, меж строками
Мне ль учить такой большой урок. –
Вот опять перебирает память
Пряди русые дорог.
Ветер с Волги – мед и тополь вместе –
Словно гусли тронет эту грудь.
Колоколенка – слепая – крестит
Тенью пресеченный путь.
Оттого клонюсь к земле и к нови,
Что, под спудом, в теле у меня
Костромской и ярославской крови
Светлая цела струя.
Оттого и не зовет иное –
Только б дням шуршать степным огнем –
Что таким же, знаю, перегноем
Я войду в твой мудрый чернозем.
1926
1. «В дни былых, шальных разноголосиц…»
В дни былых, шальных разноголосиц,
В белом платье, в ливень пулевой –
Ты вела по Волге миноносец,
Чтоб знамена крепли над Москвой.
Ты глухие исходила страны,
Научилась многое уметь,
Чтоб крутым пескам Афганистана
В слитных строках вышло шелестеть.
Это сердце – словно с кручи горной
В воды времени упавший лот,
Это жизнь твоя мешком узорным
Перекинута через седло.
Женщина, поэт, товарищ стойкий,
Звонкий крик, летящая стрела –
Ты ли это на больничной койке
Так по будничному умерла.
Но, быть может, славе пред веками
Трижды лучше скинуть седока
В той Москве, чей первый новый камень
Опустила и твоя рука.
1926
2. «Гул земли, лихой полет в седле…»
Гул земли, лихой полет в седле,
Зарево, свинец, степные дали –
Первенцы кремлевских бурных лет.
Мы других учебников не знали,
Но грядущей жизни мирен шаг –
И товарищ, опустив ресницы,
Перелистывает не спеша
Тесным шрифтом взбухшие страницы.
Лишь на миг в положенный урок
Грусть ворвется, словно грач залетный,
Да порой одна из трудных строк
Обернется лентой пулеметной….
Каждый час на вузовских скамьях,
В мягкой тишине лабораторий,
Помним – пролетариев семья
Опыт наш когда-нибудь повторит.
Те, кто там, за братским рубежом,
Ждут всемирного, крутого сдвига –
Пусть страна, в которой мы живем,
Будет им большой настольной книгой.
И чтоб враг не тронул наобум
Славой скрепленного переплета,
Как перо, оттачивайте ум
Для великой будничной работы.
Скучной мерой станем мерить сон
(Дни – в труде, за тихой лампой – ночи).
Чтобы в книгу ленинских времен
Лег и наш прямой и твердый почерк.
1927
Уже на голос твой широкий,
Весна, на всплески влажных дней
Вразброд летят и бьются строки,
Как стая мартовских грачей.
Да, в этот год весна – иная:
Уже в листках календаря
Она пылает, залегая –
Страны десятая заря.
То слава по горбатым склонам
Сбегает в шелесте снегов,
И мир московским щедрым звоном,
Как чаша, налит до краев.
И на крутом ветру весеннем,
Едва опасный ломкий плен –
Дрожат церковные ступени
И хрупкий камень белых стен.
И тихо гаснет позолота,
Цветное сыплется стекло…
Шумит в размахе перелета
Москвы тяжелое крыло!
Шумит…. И бьется, отвечая.
В нас, отлученных навсегда,
Уже не сердце – мировая
Пятиконечная звезда.
1927
1. «В день восемнадцатого марта…»
В день восемнадцатого марта –
О, незабвенный знак – Париж! –
Европы трепетная карта,
Каким ты именем горишь.
Нет, кровь стирается не скоро…
И, кровью щедро окроплен,
Вот он встает, бессмертный город,
В шуршанье ленинских знамен.
Но солнце славы всходит выше –
И здесь, над стынущей Невой,
Сквозь поступь лет всё шире слышен,
Париж, твой голос громовой.
Что ж, нам недаром о свободе
Певала с колыбели мать, –
И мы на улицу выходим
Парижским воздухом дышать.
Нам сладок час созревшей мести
За боль, отчаянье и плен….
И Сен-Жерменского предместья
Вам не поднять уже с колен.
Париж, Париж! За всё расплатой —
Москвы крылатая заря:
И вот мы мартовскую дату
Включаем в числа Октября.
1927
2. «Мы поступь лет острее слышим…»
Мы поступь лет острее слышим,
Затем, что здесь, цельна, светла,
Нам буревая кровь Парижа
Сегодня к сердцу прилила.
Крыло свободы – знак нетленный –
Мы в наших буднях узнаем,
И вольный плеск далекой Сены
У нас под невским бьется льдом.
Дождей перебивая пряжу,
Шурша по скатам влажных крыш,
Нам ветер мартовский расскажет
О лучших днях твоих, Париж –
О днях тревоги и отваги,
Когда, гремя щитами стен,
Скрестили улицы, как шпаги,
Сент-Антуан и Сен-Жермен.
Когда стремглав в рассвет кровавый
В смятеньи падала земля.
И смерть всходила величаво
На Елисейские поля…
Париж. Простое начертанье,
И, славой щедро окроплен,
Он нам раскрыт в живом преданья
И в складках Ленинских знамен.
1927
3. «Париж, высоким пламенем свободы…»
Париж, высоким пламенем свободы
Был озарен последний вечер твой.
Плеснулась кровь твоя, сквозь дни и годы,
Знаменами над вздыбленной Москвой.
Зерно тревог, сквозь все сады Версаля
Ты проросло для жатвы Октября.
Завод гудит – рекой огня и стали
Встает она, парижская заря.
Мы красной нитью связаны с тобою.
Твоих костров нам нежен перегар –
И ровным, бодрым током Волховстроя
Нам в тихой лампе вспыхнул твой пожар.
Париж, ты бился, рваный и голодный,
Людской волной о стены стройных войск —
И вот уже времен ремень приводный
Несет толпу, раскатанную в лоск…
Навстречу дням – нестройным, трудным стаям,
От пуль и бурь не заслонив лица,
Мы с каждым годом вдумчивей читаем
Простую повесть крови и свинца.
<1927>
1. «Сын свободы, лучший между ними…»
Сын свободы, лучший между ними,
Он в сердцах как знамя укреплен:
Красной тушью выведено имя
На седом пергаменте времен.
По складам о нем читают дети,
Старшие поют о нем всегда –
В армии, шагающей в столетья,
И в кварталах нищего труда.
Но в стране, взрастившей Сунь-Ят-Сена,
Тот – другой – народом не забыт:
Желтой охрой вписана измена
В книгу славы, гнева и борьбы.
Ничего, что в памяти Востока
Гулко бьется нанкинский расстрел,
Что в Хайларе, у стены широкой,
Двадцать три их взято на прицел:
Плещет знамя, нарастают годы,
Лук беды – натянут невзначай…
И звенит, звенит в руках свободы
Драгоценной чашею Китай.
1927
Ознакомительная версия.
