Леонид Мартынов - Стихи

О зное
Скажу лишь одно я:
Он был
И вернется назад.

…Решеток железо резное
По грудь опоясало сад.
И весь он наполнился зноем.
И даже в тени, под стеной,
Под гравием, под перегноем,
Повсюду он был, этот зной.

Настала
Погода сырая.
Но он и неделю и две,
На теплые капли взирая,
Таился в намокшей листве.

И что-то
Еще подрастало,
Где мелочь цветная пестра.
Но все-таки осень настала,
Листву взворошили ветра.

Ночь
Будет холодной и лунной, —
И быть ей не должно иной, —
Но там, за решеткой чугунной,
Останется все-таки зной.

Он
Будет почти незаметен,
Когда на него ни смотреть,
Но все-таки будет иметь он
 Способность и светить и греть.

Управится
Ветер с листвою,
Окрепнет массив ледяной,
Но будут какие-то двое
Сидеть на скамейке одной.

К чему бы
Сидеть и молчать им
У клумбы, что вовсе бела?
Но, видимо, этим объятьям
В избытке хватает тепла.

Недаром
И галочья стая
Кричит у нагого куста,
Где даже и в стужу густая
Таится в снегах теплота,

Мы как мы!
Всегда мы наготове
Продолжать, волнуясь и смеясь,
Ту беседу, что на полуслове
Года два назад оборвалась.

Вновь и вновь
Встает не подлежавший
Никаким сомнениям вопрос,
Но подросток, в комнату вбежавший,
Года на два все-таки подрос.

И старик
В безмолвии суровом
Года на два постарел еще…
Ну, а мы опять о чем-то новом
Продолжаем спорить горячо.

Событье
Свершилось,
Но разум
Его не освоил еще,
Оно еще пылким рассказом
Не хлынуло с уст горячо,
Его оценить беспристрастно
Мгновенья еще не пришли,
Но все-таки
Все было ясно
По виду небес и земли,
По грому,
По вспугнутым птицам,
По пыли, готовой осесть.

И разве что только по лицам
Нельзя было это прочесть!

Такие звуки есть вокруг,
Иными стать их не заставишь,
Не выразишь посредством букв,
Не передашь посредством клавиш.

    И поручиться я готов:
    Иную повесть слышать слышим,
    Но с помощью обычных слов
    Ее мы все же не запишем.

И своевольничает речь,
Ломается порядок в гамме,
И ходят ноты вверх ногами,
Чтоб голос яви подстеречь.

    А кто-то где-то много лет
    Стремится сглаживать и править.
    Ну что ж! Дай бог ему оставить
    На мягком камне рыбий след.

Из смиренья не пишутся стихотворенья,
И нельзя их писать ни на чье усмотренье.
Говорят, что их можно писать из презренья.
Нет!
Диктует их только прозренье.

Я понял!
И ясней и резче
Жизнь обозначилась моя,
И удивительные вещи
Вокруг себя увидел я.

Увидел то, чего не видит
Иной вооруженный глаз
И что увидеть ненавидит:
Мир я увидел без прикрас!

Взор охватил всю ширь земную,
Где тесно лишь для пустоты.
И в чащу он проник лесную,
Где негде прятаться в кусты.

Я видел, как преображала
Любовь живое существо,
Я видел Время, что бежало
От вздумавших убить его.

Я видел очертанья ветра,
Я видел, как обманчив штиль,
Я видел тело километра
Через тропиночную пыль.

О вы, кто в золоченой раме
Природы видите красу,
Чтоб сравнивать луга с коврами
И с бриллиантами росу,

Вглядитесь в землю, в воздух, в воду
И убедитесь: я не лгу,
А подрумянивать природу
Я не хочу и не могу.

Не золото лесная опаль,
В парчу не превратиться мху,
Нельзя пальто надеть на тополь,
Ольху не кутайте в доху,

Березки не рядите в ряски,
Чтоб девичью хранить их честь.
Оставьте! Надо без опаски
Увидеть мир, каков он есть!

Когда
Пахнёт
Великим хаосом —
Тут не до щебета веселого,
И кое-кто, подобно страусам,
Под крылья робко прячут головы.

И стынут
В позах неестественных,
Но все-таки и безыскусственных,
Забыв о промыслах божественных
И обещаниях торжественных,
Бесчувственны среди бесчувственных.

И смутные,
Полубесплотные,
Покуда буря не уляжется,
Одним тогда они встревожены:
А вдруг кому-нибудь покажутся
Ножнами их подмышки потные,
Куда, как шпаги, клювы вложены.

Мне кажется, что я воскрес.
Я жил. Я звался Геркулес.
Три тысячи пудов я весил.
С корнями вырывал я лес.
Рукой тянулся до небес.
Садясь, ломал я спинки кресел.
И умер я… И вот воскрес:
Нормальный рост, нормальный вес —
Я стал как все. Я добр, я весел.
Я не ломаю спинки кресел…
И все-таки я Геркулес.

Когда
Ненастья
Черный веер
Разводит бурную волну,
Моряк хватается за леер:
— Ну, ничего! Не утону!

И подтверждает
Скрип штурвала
И белой пены кутерьма,
Что этот веер вышивала
Совсем не смерть,
А жизнь сама.

За
Северным Полярным кругом
Лежат студеные моря,
Над средиземноморским югом
Пылает древняя заря.

На
Антарктических просторах
Седой июль лелеет льды,
Есть лунные моря, в которых
Ни льда, ни рыбы, ни воды,

Есть
Море Мертвое,
Плотнее,
Чем серебрящаяся ртуть,
Но море жизни всех бурнее —
Ты понимаешь — вот в чем суть!

И вскользь мне бросила змея:
«У каждого судьба своя!»
Но я-то знал, что так нельзя —
Жить извиваясь и скользя.

Что песня?
Из подполья в поднебесье
Она летит. На то она и песня.
А где заснет? А где должна проснуться,
Чтоб с нашим слухом вновь соприкоснуться?
Довольно трудно разобраться в этом,
Любое чудо нам теперь не в диво.
Судите сами, будет ли ответом
Вот эта повесть, но она — правдива.

Там,
Где недавно
Низились обрывы,
Поросшие крапивой с лебедою,
Высотных зданий ясные массивы
Восстали над шлюзованной водою.

Гнездится
Птица
Меж конструкций ЦАГИ,
А где-то там,
За Яузой,
В овраге,
Бурля своей ржавеющею плотью,
Старик ручей по черным трубам скачет.
Вы Золотым Рожком его зовете,
И это тоже что-нибудь да значит…

…Бил колокол на колокольне ближней,
Пел колокол на колокольне дальней,
И мостовая стлалась все булыжней,
И звон трамвая длился все печальней,
И вот тогда,
На отдаленном рынке,
Среди капрона, и мехов, и шелка,
Непроизвольно спрыгнула с пластинки
Шальная патефонная иголка.
И на соседней полке антиквара,
Меж дерзко позолоченною рамой
И медным привиденьем самовара
Вдруг объявился
Ящик этот самый.

Как описать его?
Он был настольный,
По очертаниям — прямоугольный,
На ощупь — глуховато мелодичный,
А по происхождению — заграничный.
Скорей всего, он свет увидел в Вене,
Тому назад столетие, пожалуй.
И если так — какое откровенье
Подарит слуху механизм усталый?
Чугунный валик, вдруг он искалечит,
Переиначит Шуберта и Баха,
А может быть, заплачет, защебечет
Какая-нибудь цюрихская птаха,
А может быть, нехитрое фанданго
С простосердечностью добрососедской
Какая-нибудь спляшет иностранка,
Как подобало в слободе немецкой,
Здесь, в слободе исчезнувшей вот этой,
Чей быт изжит и чье названье стерто,
Но рынок крив, как набекрень одетый
Косой треух над буклями Лефорта.

И в этот самый миг
На повороте
Рванул трамвай,
Да так рванул он звонко,
Что вдруг очнулась вся комиссионка
И дрогнул ящик в ржавой позолоте
И, зашатавшись, встал он на прилавке
На все четыре выгнутые лапки,
И что-то в глубине зашевелилось,
Зарокотало и определилось,
Заговорило тусклое железо
Сквозь ржавчину, где стерта позолот.

И что же?
Никакого полонеза,
Ни менуэта даже, ни гавота,
И никаких симфоний и рапсодий,
А громко, так, что дрогнула посуда, —
Поверите ли? — грянуло оттуда
Простое: «Во саду ли в огороде».

Из глубины,
Из самой дальней дали,
Из бурных недр минувшего столетья,
Где дамы в менуэте приседали,
Когда петля переплеталась с плетью
Когда труба трубила о походе,
А лира о пощаде умоляла,
Вдруг песня:
          «Во саду ли, в огороде —
Вы слышите ли? — девица гуляла»!