Вячеслав Ладогин - Спички

Забери меня в ладонь,
Подними над головой,
Мой бессонный часовой,
Строгий ангел молодой,

Дай вдохнуть мне воздух тот,
О каком я так томлюсь.
Как войду, пусть дверь высот
Затворяется на ключ.

Ночь пройдёт, велят – назад,
Дашь мне лесенку, друг мой,
И из дома Твоего
Снова попаду я в свой.

Я был самый младший из братьев. И, чтоб честным быть до конца, —
Я самым был маленьким в доме отца Иессея.
Сказать о себе что могу? – что пас я овец у отца.
Я сделал свирель. Я настроил псалтирь сам, рукою своею.
Кто нашему Богу сказал обо мне? Не говорили. Он сам всё решил:
Меня взял рукой, и кудри мои умастил, и вознёс,
От овец меня ангел, забрав, предсказал мне, и слово сбылось:
«Ты – помазанник».
                 Братьев, высоких красавцев, к себе Господин не пустил.
Я же вышел к иноплеменнику, проклят идолом их, но позор
С Йисраэйля я смыл, обезглавил гиганта – вот весь про меня разговор.

Судьба моя ясна. Пол вылощен. Оркестр обучен.
Танцоры выучили па.
Вот-вот, и будет пригласительный получен.
Войду, лакей взгласит: «К вам Ладогин, мадам Судьба».

И я, как Гавриил, всех мимо по паркету
Промчусь, как нежный зе́фир, в жажде тет-а-тету,
Чтоб дар свой получить, чтоб тайну знать свою.
Но допрежь я тебя, дрожа, благодарю.

Дворник снег сгребает,
Гладит сонный двор,
Небеса сияют
Снегом, взвыл мотор,
«Жигулёнок» Витькин,

И побасовитей
Звук – прошла «Газель»,
Свист… летит в обитель
Ангел мой – метель —
В небосвод безвидный.

Снежные куски.
Хрусткие скребки:
В дворницких ручищах
Чище, чище, чище.
Сталью голубою
Как шипенье вётел —
Либо над рекою…
Либо над прудом
Слышен шорох мётел
В рифму под окном.

Батут видал – изысканных скачки кривляк,
Пытающихся в воздух превратиться,
И частью неба стать, и облачком светиться,
Лучиться, розоветь, пусть жизнь их – на соплях.
Летучей рыбе кажется, что птица

Она. Какая разница с ныряльной
Пустышкой-вышкой – дивный мой батут:
Что в кувырканье тел, раз под воду уйдут
Под заунывный плеск и с брызгою прощальной?
А тут…

Как солнечная ткань, что над землёй дрожит,
Батут прекрасен, только пуст. Где акробаты?
Всем нравится нырять, а воздух не манит:
Возможно, лезть высоковато,
Возможно, время виновато,
И больно рыбам ввысь, хоть солнце вас пьянит.

Я жил, как в зеркало гляделся.
…Я так устал от глаз стекла,
И Пушкиным переоделся,
К спине приклеил два крыла,
И полетел… Вот удивлю-то,
Когда войду без парашюта
К приятелю, и как хочу
Рассядусь, и захохочу.
Потом, покашляв, грозным тоном
Начну стихи его корить,
Начну по-галльски говорить
Надменно, и с полупоклоном.
…А вот приятеля балкон.
Он спит? Пусть видит вещий сон!

Вдруг мой приятель пробудился
И посмотрел во все глаза.
– «Твой разум, друг, не прохудился», —
Вещаю, – «Против ты, иль за,
Я, Пушкин (я же ангел, кстати),
Тебя примчался вразумляти.
Совсем отбился ты от рук,
Размеры врёшь, не держишь звук.
И я тому нашёл истоки,
Причину… расскажу о ней.
Мой друг! Поверь, нет слов честней,
Хотя не скрою, что жестоки
Простые, ясные мои
Слова. Я – Пушкин, бог любви!

Всё зло в пластинках (нешутейно)!
Диск чёрный с красной посреди
Наклейкой, – начиная с Рейна
(Мой ученик… читал, поди) —
Вот настоящий символ века,
Вот настоящий бич! Глуп Эко,
Пуст Аристотеля оскал,
Не там Умберто ваш искал.
Простой и гибкий диск винила
Под металлической иглой
Звук ваших душ стирал порой,
Навязывал, что сердцу мило,
Судьбу по-своему кривлял,
Любовь и смерть определял.

Вы пишете о том, как млели
С пластинкой – каждый – со своей:
Пел Козин. Армстронг вторил Элле…
Маккартни слаще, Джон – грубей…
Вы проповедовали звуки
Отцам и бабкам, что, со скуки?
Ну нет! – от лютой веры в них —
В трубу, и саксофон, и крик,
В немало-сольные гитары,
Ударник, барабан, и медь.
Тот с детства сакс мечтал иметь,
Тот бас купил… «Орфей»… Болгары.
Тот – Пёрпл, Слэйдов – тот орал,
Тот рок-н-ролл, тот джаз играл…

Не веришь? Рейна строк коснёмся
(Вкус детства в них, как в эскимо):
«Утомлённое солнце
Нежносмо… нежносмо… нежносмо…
Суди, напрягши разум малость:
Так в этом ритме Рейн и жил,
Кровь, плоть и напряженье жил —
Всё на пластинку записалось.
Какое низкое коварство —
Как пыль смахнуть десятки лет,
Всю жизнь… чтоб обнажился след
Иглы на диске! Мир сорвался
С крючка. И входит в стих само
Нежносмо… нежносмо… нежносмо…

Мой мальчик, знай, канон – не фюрер,
Врёт раз, второй, и вдругорядь,
Но… Отчего всё ж просит Дюрер
Нас лишь природе доверять?
«Что русским», – ты ответишь, – «немцы?
Что понимали возрожденцы»?
Нет, не скажи… Он что-то знал,
Что завораживало зал,
Иначе как – из грязи в князи,
Как в Лувр из Нюрнберга попасть,
Как плюнуть, отрок, бездне в пасть?
…Легко! – Отречься от фантазий,
Писать природу, ей одной
Доверить жизнь, свой дух парной».

Мой слушатель за униженье
Почёл сей «пушкинский» совет,
На карандаш сел, и в сраженье
Пришпорил карандаш поэт,
Чтоб Людам ясно и Светланам,
Кто тут является Русланом,
А бородатый Черномор
Вообще не лез за музу в спор.
Услышав сказку о пластинке,
Фальшивых не желая благ,
Решил гордец: «Разденусь наг,
Пусть птица-вечность в поединке
Расправу с немощным и голым
Вершит когтями на лету,
Даю добро на наготу,
На стыд, на смерть, чтоб стать глаголом,
Озябший, обнажённый муж
Берёт бумагу, чертит душ.

«Оставь», – кричу, – «Твой проклят век,
Вы с детства слушали пластинку…
Ответь мне честно, человек,
Поэт, что нет, не под сурдинку
Всю жизнь ты прожил, что стихами
Твоими правят лёд и пламя,
Что есть в них осень, что видна
Зима в них, лето и весна,
Что в них звезда тебя касалась,
А не являлася во сне,
В звезде, в звезде признайся мне,
Что жизнь была, а не казалась,
Признайся мне… что не винил
Тебя сыграл и сочинил!

Молчит он. Чертит душ. Чудесно!
Так рисовать не снилось мне
(Я не кокетничаю, честно)!
…Что россыпь капель на стене,
Где матовый приклеен кафель,
Узор которого от капель
Как будто виден сквозь туман,
Что длинный никелевый кран,
Что серебристая воронка
Воды, вертлявая, как джаз —
Не оторвёшь от ванной глаз!
А звук! – где глухо, где-то звонко
Вода встречается с водой,
С эмалью, плёнкой и стеной.

Кричу ему: «С печатью красной
Диск вижу! – с золотой фольгой…
Кто сможет сбросить голос страстный
Пластинки? Не предстать нагой?
Никто. Взгляд зеркала весёлый
Свидетель, что король-то голый,
Что нет порядка звучных слов
Без эха записи Битлов,
Всё – эхо. Эхо! Звук без чувства,
Как неприятно быть в рабах
Винила, вязкого в зубах!
Пластмасса, разве ж ты – искусство?
Ты – демон, лермонтовский враг.
Иглою смерч ползёт в овраг.

А он своё: «Как бронза в нишу
Античная, я встану в душ,
Пройдут века, я не услышу,
Застывший, обнажённый муж,
Я стану торс в ином разрезе,
Чем все фонтаны на Боргезе,
Я – жалкий старец, душ – мой храм,
Я в страхе закрываю срам
Руками, ибо вечность-птица
Спешит похитить плоть мою.
Я, полумёртвый галл, стою,
А время незаметно длится».
Так мысля, «полумёртвый галл»
Халат долой, и в ванну встал.

А сам любуется собою,
Своим наброском душевой,
Скульптурной позой, пусть смешною,
Фавн должен быть почти смешной…
Зато: «В империи ты, друже», —
Он прошептал зеркальной луже,
Висевшей в ванной на стене,
Застыв, как мрамор, в тишине.
Настал забвенья час приятный,
И он продлится навсегда:
«Будь вечной, ванная вода,
И гель для душа ароматный!
Живи, чертёж прекрасный мой!
Журчи, вода! Мочало, мой»!

А я ему кричу: «Кружится
Диск чёрный!.. песенки поёт,
И под иглой бороздка мчится,
И свет из-под пластинки бьёт.
Свеченьем из-под щели пьяны,
Туда ныряют тараканы,
Чтоб не вернуться никогда.
То входят души в никуда,
Чтоб никогда не возвратиться.
Пока ещё не доползла
До круга с золотом игла,
То голос длится, голос длится,
Но золочёный красный круг
К нам приближается, мил друг!

Когда щелчок звучит холодный —
Пусть гол как мрамор ты, поэт,
Меняют руки голос модный,
И Хлестаковым ты одет.
Ты фраку фалды расправляешь,
Зал блеском туфель умиляешь,
Присел, вот-вот живой глагол…
Щелчок иглы… пророк наш гол.
Не сахар – стать слугой пластинки,
Под звук, как в сказках петь-плясать,
Свой, что ли, шлягер записать —
Спасёт он брюки и ботинки!
В грудь – спрятать диск ритмичный свой,
Сквозь сердце – выскочить иглой…

А он мне: «Врёшь ты, как обычно!
Смотри – в моих стихах объём!
Вода шумит, старик отлично
(Движение возникло в нём)
Прикрылся в страхе… нынче ж в бронзу
Отлить! Отдать дождям и солнцу»…
– «Глянь, кафель треснул посреди
Твоей бумаги». – «Не нуди»!
…Раздалось странное шуршанье,
Диск чёрный вылез из стены,
Крошащий плитку белизны
Невест… диск застил изваянье.
Пластинка. Красный круг златой.
Маккартни нежный. Леннон злой.

А с двух боков разверстой щели
В чертёж вошёл незваный свет.
Диск завертелся. Там запели.
Отпрянул от листа поэт.
«Хей Джуд», – в лицо ему звучало.
Пустое зеркало торчало
Блестящей льдиной на стене.
«Хей Джуд», – гремело в тишине.
Вода журчит… но нет скульптуры.
Диск запотел, но мчит игла,
Как в сердце красная стрела.
Гитара. Гром клавиатуры.
Щелчок. Концовка. Тишина.
«Не вышло бронзы, старина», —

Изрек я, – «Шлягер. Повторенья
Сплошные в пении твоём.
Смерть щёлкнет. Смолкнешь. Все каменья
Окажутся цветным стеклом
Из детскосадовского клада.
И ни одна твоя рулада
Не станет песней, пережив
Твой личный диск, твой личный миф.
Миф о себе, таком особом,
Спеши, ничтожество, создать!
Крути свой шлягер! Вспоминать
Фанаты станут диск за гробом,
Сквозь миф, сквозь скуку мёртвый рот
Романс надтреснутый споёт.

Как много вас, не слыша ветра,
Шоссейных шин, случайных слов,
Живёт под звук пластинки бедной
Из повторяющихся снов!
За речью тщательной и дошлой
Стоит простейший шлягер пошлый.
И глупый звук не победить:
Не без одежды же ходить?!
Звучи же! Слушатели рады:
Ведь как поэзия проста,
Раз вылетает изо рта
Всё та же пошлость сквозь рулады,
Сонаты… Чем точней оне,
Тем шум иглы страшней на дне».

И вдруг посереди тирады
В одежде Пушкина – моей,
Шлёп, отвалились бакенбарды,
Боюсь, то был непрочный клей.
Краснею голыми щеками…
Ай! Зацепил парик с кудрями,
И он туда же! Стыд какой,
Что я не Пушкин никакой!
Так смотрит на меня приятель,
Что кажется, сейчас бы съел.
Спеша уйти, покуда цел,
От крика: «Как ты мне нагадил», —
Я хлопнул по плечу: «Ты… взгляд
Спрячь… это шутка. Юмор, брат».