Максим ХАДЮ
Есть дни…
(Перевод с французского Елены Хадюк и Михаила Балашова)
Есть дни, когда хорошо бы остановиться, расслабиться,
ни о чём не думать, освободиться от всего…
Есть дни, когда ещё можно остановить мысли
И продолжать быть просто счастливым…
Бывают дни, когда мы можем сломаться только на одно мгновение
И быстро прийти в себя, потому что ещё можем
Скрыть что-то внутри, но бывает…
Бывают дни, когда хочешь продолжать быть счастливым
И пытаешься остановить мысли, но их уже не удержать…
Есть дни, когда тяжело, сложно, трудно, напор эмоций такой,
Что чувствуешь себя беззащитным;
Наверно, так ощущает себя слабая женщина:
Нельзя ничего показывать, но эмоции вырываются.
Есть дни, в которые уже не спрятать долго сдерживаемые слёзы.
Лавинообразно, в секунду всё собирается в цепь.
Слёзы – струны – жилы вытягивают всё, накопившееся внутри.
Так «чёрная дыра» копит, копит материю космоса —
И раскалывается последней монеткой,
Которая не помещается в копилку чувств и взрывает оболочку.
Наступают дни, когда мы хотим уйти от этого, спрятаться,
Но находится маленькая, последняя капля
(Она словно поджидает, подстерегает нас
В самый слабый наш момент).
Она переполняет плотину, дамбу рушит.
Терпение лопнуло. Бикфордов шнур догорел
До брикета динамита, и душа сверхновой звездой
Разлетается по вселенной новым светом.
И каким-то образом удаётся
Увидеть себя снаружи, сверху, со стороны.
Так слёзы очищают женщину или ребёнка.
Переход на другой уровень,
Обновление шкал ценностей. Катарсис.
Есть дни, когда Больно…
Заветный век,
В развалинах, руинах
Дождались нас твои монастыри.
……………………………………
Прищурив веки,
Друг мой, посмотри:
Сметая пыль веков
С камней старинных,
По галерее идёт царь Иван.
На нём тяжёлый, до земли,
Кафтан,
Соболья шуба,
Шапка из куницы:
Нахмурен лоб,
Опущены ресницы.
Что он задумал?
Вот его десницы
Чуть явный знак —
И, в раболепстве тщась,
Бояре топят мать князей Старицких.
Угрюмый бросил взгляд
Великий князь
На лёд, на прорубь,
На рабов послушных
И, сгорбившись,
Шагнул…
Во тьму веков.
……………………………………
И только Волга в круче берегов
Течёт, как время:
Молча, равнодушно.
Зданий дворцовых блистательный ряд,
Улиц, кварталов гармония,
Пышной лепнины, скульптуры наряд —
Образы зримой симфонии.
Город уснул. После долгих дождей
Ветер гуляет лениво.
Влажные лики дворцов, площадей
В серых туманах залива.
Катятся мощные воды Невы
В сером безбрежии ночи,
Слушают ангелы, сфинксы и львы
Вечную музыку зодчих.
В линиях шпилей, мостов и оград
Замысел виден единый.
В звуках органных его колоннад —
Поступь торжественных гимнов.
Скрипок звучанья оборванный миг
Замер в витках капителей.
Слышатся ритмы фасадных квадриг,
Песни застывших метелей.
В тёмных каналах, в мерцанье зеркал,
Тени минувшего в вальсах,
Шорох волны, словно тихий вокал
Старых, забытых романсов.
Ветер скитаний куда б ни занёс —
Всюду мелодия дома,
В шорохе шин, в мерном стуке колёс,
В рокоте аэродрома.
В обнимку с питерским дождём
В обнимку с питерским дождём,
В тени широкой тучи-шляпы,
Окутана его плащом,
Спит ель,
покачивая лапой.
Замшелой сединой своей
Ты на меня слегка похожа.
В краю,
где царствует борей,
И я гуляю,
дни итожа.
И пусть судьбы моей пальто
Потрёпано,
давно не модно
И полиняло, но зато
Мне в нём уютно и удобно.
От стрессов,
жизненных препон,
От лжи и пошлости эфира
Надёжно служит капюшон
Из нитей внутреннего мира.
Мне сегодня бессонницу не превозмочь,
Хаос мыслей веду на прогулку,
И сомнамбулой в майскую белую ночь
По пустынным брожу переулкам.
Где-то возле Невы,
в мире старых гравюр
Силуэты и линий сплетенье.
То чарующий севера зримый ноктюрн,
Город-призрак без цвета и тени.
Счастливы вы, плачущие теперь
Евангелие. Лука (6-21)
Когда готов от жгучей боли
Ты крайний преступить порог,
Когда уж нет ни сил, ни воли,
Ты помни, что сказал нам Бог.
Земля разверзлась под ногами,
Душа кричит: «За что, за что?»
Кто снимет с сердца тяжкий камень,
Вернуться в жизнь поможет кто?
Галопом раньше мчалось время,
Подстёгивая, словно кнут,
И вдруг несносно стало бремя
Ползущих медленно минут.
И цели нет, и нет опоры,
В привычный мир закрылась дверь.
Лишь раздражают уговоры…
Но надо жить, и ты поверь,
Что время так или иначе
Залечит жгучей боли сталь.
Вернётся радость к тем, кто плачет,
Благословенна их печаль.
Нет в жуткой тьме ни края, ни просвета,
С утра в косом дожде моё жильё,
И на кустах качается под ветром
И накликает горе воронье.
И в этом мраке чуется бездонность,
И дождь идёт неведомо куда.
Ни огонька – сплошная безоконность,
И плещется, и плещется вода.
И на душе – лишь чернота, а ветер
За окнами деревья раскачал…
Но в доме лик иконописный светел,
И теплится под ним ещё свеча.
Туман повис, от труб фабричных дым…
В квартире, здесь, где холодно и хмуро,
В блокаду умер дядя Евдоким
От голода, а следом – тётя Шура.
В тумане чуть блестит Невы изгиб,
И ветер дым закручивает в кольца…
В шестнадцать брат под Пулковом погиб,
Уйдя на фронт сражаться добровольцем.
Здесь призрак хлеба ходит по пятам,
Проклятья тень осатаневшим немцам,
По карточкам всего сто двадцать грамм
В блокаду выдавали иждивенцам.
И память сохранила эти дни,
Дни мужества, дни скорби и печали,
Здесь умирали с голода они
Из-за того, что карточки пропали.
И было небо мягкое, как шёлк,
И это всё могло случиться с нами…
После войны я карточки нашёл
В лепном горшочке с медью и гвоздями.
И долго я в ладонях их держал,
И для меня с овчинку стало небо,
А в комнате, казалось мне, дрожал
Давнишний призрак холода и хлеба.
Забыть ли это? Голос радиолы,
И мне уже одиннадцатый год,
Идём мы с другом из четвёртой школы.
Пожарка. Каланча. Хлебозавод.
Чумазы мы. И голодны мы оба,
Но это место очень я любил,
Весной так ароматно пахла сдоба,
И запах этот по проспекту плыл.
И пахло гуще, чем на сеновале,
И пахло так из года в год подряд,
Мы в этом месте просто застывали,
Вдыхая этот сладкий аромат.
В жару сильней, и послабей в прохладу,
И утром, и когда горят огни.
Здесь выпекали грубый хлеб в блокаду, —
Те, слава богу, миновали дни.
И как-то раз на дальнем Сахалине,
Где я живу, живёт моя семья,
Сухарики – «малышки с ванилином» —
Купил у дома в магазине я.
И во дворе негромко дождь заплакал,
И зашуршали листья тополей,
И вдруг ко мне вернулся этот запах
Василеостровских сдобных сухарей.
Таёжная речка уносит
Листы, что ей дарит ветла,
Дочуркина первая осень
Неслышной походкой вошла.
Вошла без единого звука,
Присела в ногах на кровать,
Она будет дочку баюкать
И песни ветров напевать.
И так же неслышно покинет,
Укутавшись в звёздную шаль.
Печаль журавлиного клина —
Её золотая печаль.
Дочурке моей только месяц,
Но светел улыбкою дом.
И осень причудливо метит
Берёзку за нашим окном.
Детство печалей не терпит
Детство печалей не терпит,
Видит прозрачные сны.
Снова подрос лунный серпик
На небосклоне весны.
Детство —
судьба без оглядки,
Жажда грядущего дня…
Вновь на дворовой площадке
Память встречает меня.
Узкое кресло качелей
Трогаю тихо рукой,
Сумрак вечерний апреля
Стынет над Мойкой-рекой.
Прошлое…
Как в нём хотелось
Новых испробовать чувств!
Выпиты юность и зрелость…
Сложный у прошлого вкус.
Что ж так манит меня сладко
Эхом седого Вчера
Дом николаевской кладки
С гулким пространством двора?
Месяц над крышами светит,
Тучу пронзив остриём…
Спят в доме новые дети,
В мире прозрачном своём.
Крылья – чувствам, свет – душе
