Виссарион Саянов - Стихотворения и поэмы

После ночи двухмесячной заотсвечивало,
В монастырях стали воск белить,
А где ям над рекой, допоздна, до вечера,
Собиралися беглые брагу пить.

А и за зиму-то сердце у них подморозило,
Кудрявится пена, по усам течет,
От Пудожа-города до Белоозера
Кузнецам-устюжанам воздается почет.

А ветер? То шалоник, то галицкие ерши
(Откуда взялось-повелось сие прозвище?).
Вдруг судно плывет — паруса хороши,
И темная грусть в богатырском посвисте.

Да и в розовом отливе сосновых боров
Проплывала тогда знаменитая шнява,—
Сам Петр Алексеевич прохаживался, суров,
Алексей говорил нараспев, гнусаво.

Скоро лютые морозы, будто волчьи своры,
Побегут на Русь по вечному льду…
Аль холодно тебе, Алексей Петрович?
Аль чуешь сердцем какую беду?

По «российскому винограду» и «поморским ответам»
Староотеческих раскольничьих книг,
Семьсот кругозоров над краем этим,
И за каждым узорится путь на Выг.

И плывут берега, пахнет горьким вереском,
Пу́стынь за озером, — там в хлебне живет
Юродивый старец, с лицом предерзостным,
И в дождь привередные слезы льет.

Петр смотрит на пустынь — там души не согреешь,
Ладонь на грудь, — о, как сердце стучит.
«О чем ты задумался нынче, царевич?»
Но царевич нахмурился — и молчит.

А Петр чинит парус — никак не утешится…
А мстителен чаек низкий полет…
Государство Российское! Правда! Отечество!
К беззакатному солнцу судно плывет…

Ока — название реки
И человеческое имя,
Хранят речные тростники
Мечту, забытую иными,

О том, что может человек
Жить многократно, оживая
В названиях певучих рек,
Текущих по родному краю.

Живет певучая река,
И наудачу, как в былине,
В зеленом платьице Ока
Бежит по голубой долине.

Сокол злой кричит,
А костры горят,
А весной ключи
По степям кипят.

Я в степях тех был,
Тем путем скакал,
Из ключей тех пил,
Соколов пускал.

Ковыли да соль,
След моих охот.
Ты скажи, отколь
Старый друг придет?

Есть поколенья,
Что горят в огне,
Живые звенья
Небывалых дней,
Они связали
Тысячью узлов
Былые дали
И заветный зов
Времен грядущих,
Чей придет черед…
             Наш флаг не спущен,
             Мы зовем вперед.
Уйдем из жизни,
В ад уйдем иль в рай,
На кладбищах рядами
В синий май
Уляжемся, а внуков наших дети
             Всё будут ждать
И за чертой волнующей столетий
             Припоминать,
Листая наши книги
В крови, в пыли,
Каких времен какие сдвиги
             Тогда прошли.
И душам чистым, нежным
             Я дать хочу
Ту силу, что влекла огнем мятежным
             Меня к мечу,
Что победить дала мне силу смерти,
Вела нас в бой,
Что в будущем разметит и расчертит
Простор земной,
Чтоб мир цветущим садом стал…
И не моя вина, что не застал
Я тех времен безмерной синевы…
Но за меня прославьте землю вы.

Есть страшный сон самоубийства: вдруг,
Взглянувши вниз, увидеть сонный луг,

Где спит вьюрок и вьется горный щур,
Тропинку узкую, бегущих к дому кур,
Дымок далекий, бережок реки,
И — ринуться туда, ломая позвонки.

Но вот взгляни: тропа, по ней ты раньше брел,
Теперь идет по ней подстреленный орел,

Он выступает, крылья волоча,
Как гренадер, всё с правого плеча,

И смело смотрят в пропасть с высоты
Голубоглазые альпийские цветы.

Смертельно раненный навылет пулей в грудь,
Ты тоже должен так бестрепетно шагнуть.

…Что сделал я? Немного песен спел,
Измученный работою поденной, —
Негаданно мне выпавший удел.

Я так мечтал: вот напишу-де повесть,
В которой будет всё: и крупный план,
И мысль, и стихи, и вдохновенье — то есть
Подобие «Полтавы» и «Цыган».

Я оглянулся. Холодно и пусто.
Неужто ж, дело сделавши на треть,
Стать обреченным смертником искусства,
Навек в журнальной смуте умереть?

А может быть, довольно и того, что,
Своим старинным штемпелем гордясь,
Мои стихи пройдут в века, как почта,
Которую задержит наркомсвязь.

Историк сверит надпись на конверте,
Потом, письмо на время отстраня,
Разыщет дни рождения и смерти
И в свой некрополь занесет меня.

На поляне прогалины черные,
Словно галки на мокром снегу,
Предвесенние тени узорные
Никогда разлюбить не смогу.

И на сердце так радостно, молодо,
Если слышу опять по весне
Чистый звон телеграфного провода,
Словно тихий твой голос во сне.

Где теперь ты? В бегущих годах?
В реве ветра? Иль в зареве диком?
Иль в старинных родных городах?
В Белозерске? Ростове Великом?..

Вижу ветхий бревенчатый дом,
Где скрипят под ногой половицы,
Где в озерный большой водоем
На заре северянка глядится.

Там бегут по ложбинам ручьи,
И теперь на любом перекрестке
Суета — прилетели грачи…
Лишь вчера опушились березки.

В этом крае хозяйкою ты,
Край твой светел, и тих, и обширен,
Облака на рассвете чисты,
Словно говор московских просвирен.

А на тысячу верст — погляди! —
Голубеют озер перекаты,
Над дорогами пляшут дожди,
Плавят золото в небе закаты.

Я на дальней живу стороне,
Скоро год уж, как длится разлука,
Почему же не пишешь ты мне?
Что тебе моя песня и мука?

Завтра вечером в школу придешь…
География первым уроком.
И обступит тебя молодежь —
Всё расспросы о мире широком.

Будут спрашивать, где бы сейчас
Побывать ты хотела в России.
Устремишь ты в раздумье на класс
В этот вечер глаза голубые,

И украдкой покажешь ты им
Дальний остров на северном море,
Где навстречу огням штормовым
Парус мой промелькнет на просторе.

Провинциальный бедный городок,
И в нем — театр. Чадом свечек сальных
И контрабасом громким он привлек
Помещиков времен патриархальных.

На занавесе — горы в серебре,
А разговор идет о снах, о войнах,
О меделянских псах и об игре —
В тонах отменно ясных и пристойных.

А в полутьме пять ветреных Диан
Глядят на вас с улыбкою милейшей, —
Быть может, снова встретится улан
Здесь запросто с тамбовской казначейшей.

Какая скука! Скоро ночь придет…
Неужто снова вздорный сон приснится?
Но контрабас простуженно ведет
Смешной мотив, навеянный «Фрейшицем».

Слегка кривясь, заморенный скрипач
Пилить спешит на допотопной скрипке.
Он грустен, глух и жалостен, хоть плачь,
А всё смотреть не можешь без улыбки.

Оркестр молчит уже. А скрипачу
И невдомек. Он долго продолжал бы,
Но контрабас смычком бьет по плечу,
Кларнет сердито дергает за фалды.

И, разъяренный горем, глухотой,
Скрипач в ответ ударить хочет рьяно,
Но, верно, пьян — и падает, смешной,
Лицом пробивши шкуру барабана.

Вот занавес опущен. И оркестр
На съезжую отправлен. Шумно в зале:
Отцы велеречивые семейств
Другой развязки вечера не ждали.

…А ты глаза слезами затумань,
Чернавка-муза, девушка босая,
Не всё ль равно — в Черкассы иль в Тамань
Бросает царь, изгнанием пытая?

На севере, за много сотен верст,
Грустят места, с младенчества родные,
В безлюдье, в гибель, в горы, в Пятигорск
В июньский день везут перекладные.

«А коль решу — и всё переменю?
Нет, дальше в путь дорогой узкой, тряской…
Затем ли нынче еду я в Чечню,
Чтоб умереть на линии Кавказской?»

Он засыпает. Солнце греет. Вдруг
Во сне виденье. Голос громче, громче…
«Как? Умереть? Увижу ль Петербург?
Ведь „Сказку для детей“ еще не кончил…
Ведь жизнь в начале…»
                                   Он проснулся. День,
Отягощенный злым великолепьем,
Еще пылал.
                   Ложилась рядом тень
Огромных гор на выжженные степи,
Поемный луг. Шлагбаум. Старый мост.

«Ну что ж, казак, далеко ль до станицы?»

— «Да не скажу… Не знаю этих верст…
Я тоже спал… А что во сне приснится?»