Виссарион Саянов - Стихотворения и поэмы

Еще был бой не кончен. Издалече
Упрямо грохот кованый вставал,
И автоматчик вражеский под вечер
Всё так же бил, как утром, наповал.

За этот город долгое сраженье
Шло непрерывно день и ночь подряд.
Возьмешь ли камень — кажется, в каменьях
Еще раскаты выстрелов гудят.

Возьмешь ли ветку — кажется, что колет,
Как проволока, так она жестка,
Как будто листья съежились от боли,
Когда с них копоть счистила рука.

Пройдем вперед — и сразу перед нами,
Сквозь черный знак хвостатого клейма,
Откроется Бреславль с его домами,
Сады и замки, биржи и дома.

Конрад, Георгий, Сигизмунд и Фридрих —
Не счесть в Бреславль входивших королей,
Не счесть боев и договоров хитрых,
Восстаний, смут от самых давних дней.

А вот сейчас сержант двадцатилетний,
Родной боец с Печоры снеговой,
Ведет упорно, может быть, последний
В истории за этот город бой.

Берлин, Бреславль, Инстербург, Бунцлау…
Казачья шашка сквозь листву блестит…
Мы с дедами разделим честно славу,
Их старый марш еще в веках гремит.

Как только ручьи на весенних рассветах
Покатятся кубарем, ринутся с гор,
Ты встань на валунной вершине в Судетах
И крикни по-русски в безмерный простор.

И сразу же откликом радостным, резким
Не эхо откликнется гулко, а гром
Словацким, словенским, хорватским и чешским,
Болгарским и сербским родным языком.

Затем что отсюда, от снежной вершины,
До Чешского гребня, до склонов Карпат,
В сиянии ярком хребты-исполины
На страже славянского мира стоят!

Брезжит мутный рассвет над Берлином,
Мелкий дождь моросит по камням.
Как я счастлив, что с днем-исполином
В этот город вступаю я сам.

По развалинам зданий бетонных
Со ступени крутой на ступень,
Мимо парков, огнем опаленных,
Нас ведет разгоревшийся день.

Красный флаг над стенами рейхстага,
А в глазах нестерпимо рябит,
И от каждого быстрого шага
Здесь асфальт под ногами гудит.

Сколько пыли, как будто в пустыне,
Наметает — дышать тяжело,
Ведь с пылающих зданий в Берлине
Ту кирпичную пыль разнесло.

Вот пожарища банков, гостиниц,
Министерств, канцелярий, дворцов, —
И угодливо смотрит берлинец
На веселых советских бойцов.

Над Эльбою, в землянке обветшалой,
В тот час, когда мы кончили войну,
Впервые въявь услышав тишину,
Сказал мне тихо офицер бывалый:
«Как хорошо, что есть на свете дом
Вдали от мест печальных и суровых, —
Там наклонилась ива над прудом,
И ждут меня в краю лесов сосновых.
Теперь мы научилися ценить,
Что есть места, где так чисты криницы,
Где можно воду без опаски пить
И без нагана ночью спать ложиться.
Как хорошо, что есть одна душа,
Которой слово дорого простое,
Как встретимся мы с нею, не спеша
Ей расскажу в боях пережитое.
Но если годы болью старых ран
Об этом дне нежданно мне напомнят
И на заре предутренней в туман
Я выйду с ней из тихих-тихих комнат,
Вдруг тишина мне станет нелегка,
Покажется трудней того раската,
Что вот недавно шел издалека
И умирал при отблеске заката.
Нас чище сердцем сделала война!
Огонь! Огонь! А как мы шли спокойно.
И надо жизнь продумать, чтоб она
Всегда была прошедших дней достойна».

Помню улицы города хмурые,
Злое небо десятых годов,
Всхлипы вальса «На сопках Маньчжурии»
В духоте постоялых дворов.

И рассказ, как заря над «Варягом»
Догорала в безвестном краю,
На корме, под простреленным флагом,
Умирали матросы в бою.

Не сдаваясь, открывши кингстоны,
В грозный час «Стерегущий» тонул,
С порт-артурских высот опаленных
Сквозь года к нам доносится гул.

Умирая, вы знали: потомство
Отомстит за Цусиму врагам,
И взошло беззакатное солнце,
Озаряя наш путь по волнам.

Так свершаются времени сроки,
И выходит наш флот молодой
На простор океанский, широкий
За туманной Курильской грядой.

Среди сотен разбитых домов
Уцелел старый дом в Нюрнберге,
Он угрюм, неказист и суров,
Только люстры сверкают, как серьги.

Ветер узкую дверь распахнул,
За углом опрокинулись будки.
Четырех государств караул
Здесь сменяется каждые сутки.

По утрам — караула развод.
Еще улицы тонут в тумане,
А уже разводящий идет,
И дежурство сдают англичане.

Капитан — командиром у них,
Постучав по камням каблуками,
Он солдат заставляет своих
Для чего-то подрыгать ногами.

Очень странен подобный обряд…
Покричали они по старинке,
И повел их унылый солдат
Под неспешное пенье волынки.

Погляди на него, погляди…
Высоченнейший, в юбочке странной
И с цепочкой свистка на груди,
Он идет по дорожке туманной.

Ветер треплет флажки на столбах,
И сержант, коренастый, кудрявый,
С автоматом и с орденом Славы
Неподвижно стоит на часах.

Он родился в селе за Окой,
Издалече он шел, издалече,
И грустит на сторонке чужой
По покинутом милом заречье.

Как дороги войны далеки…
Как трудны отошедшие годы…
Он пешком сюда шел от Оки
И пришел под угрюмые своды.

Лишь воздвигнет рассвет города
Над плывущими вдаль облаками,
Нюрнбержцы приходят сюда
И глядят на сержанта часами.

И стоят, с него глаз не сводя,
Словно с витязя дедовской сказки…
Лиловатые струи дождя
Торопливо стекают по каске.

Мы легендою станем в веках,
Мы в былины войдем, в поговорки,
И простреленные гимнастерки
Разместятся в музейных шкафах!

Начинается вечер — и джаз голосит монотонно,
Это — в сердце Баварии — американская зона,
И гавайской гитары поет, изловчившись, струна
Залихватский фокстрот: «Как смешно — голубая луна».

А луна в самом деле в разбитое смотрит окно,
Лейтенанты шумят в небольшом офицерском кино,
Хоть война отошла, но войны они въявь не видали,
Без боев, как в прогулке, примчались в баварские дали

И теперь по ночам за столами горланят и пьют,
И гавайской гитары пронзительно струны поют,
Как и пели тогда, когда мы по пылавшим долинам
Лунной ночью в огне наступленье вели под Берлином.

Да и что говорить — не подскажет солдату война
Этих слов никогда: «Как смешно — голубая луна».

Низко клонится осинник,
И струятся родники,
Жил сказитель, жил былинник
В тесном доме у реки.

Говорливый, бородатый,
По прославленным лесам
Он ходил как соглядатай,
Где пройдет — не вспомнит сам.

От него зверью не скрыться.
Чутко ловит каждый звук,
Знает он, где лось таится,
Где живет язвец-барсук,

Где шипят лесные гады,
Где колдуют валуны,
И приманки, и привады,
И приметы старины.

Каждый день недаром прожит,
По-особому хорош.
То, что видит, в сказку вложит,
В сказке правда, а не ложь.

Про корабль, в пути текущий
С озорной командой пьющей,
Про укрытую в холстинку
Свинку — золоту щетинку,

Про скатерку-хлебосолку
И про раненую елку,
Из которой хлещет кровь,
Про Кащееву любовь.

Умер он, а сказка бродит,
Умер он, а нам не счесть,
Сколько россказней в народе
О его скитаньях есть…

Многим в жизни я обязан
Озорным его рассказам,
Побасёнкам и старинным
Богатырщинам былинным.