Собрание стихотворений поэта Виктора Борисовича Кривулина (1944–2001) включает наиболее значительные произведения, созданные на протяжении двух десятилетий его литературной работы. Главным внешним условием творческой жизни Кривулина, как и многих других литераторов его поколения и круга, в советское время была принципиальная невозможность свободного выхода к широкому читателю, что послужило толчком к формированию альтернативного культурного пространства, получившего название неофициальной культуры, одним из лидеров которой Кривулин являлся. Но внешние ограничения давали в то же время предельную внутреннюю свободу и способствовали творческой независимости. Со временем стихи и проза Кривулина не только не потеряли актуальности, но обрели новое звучание и новые смыслы.
В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.
на фоне Всадника и ангелов недобрых.
Я прожил, гробя каждое мгновенье
для вымышленной этой красоты,
для сей симметрии смертельной.
Я сделался литературной тенью –
и вот светло.
Глаза мои чисты:
не видение в них, но плоское виденье.
Так души смотрят с высоты
на помещенья прежние свои.
Светло по-прежнему. Как некто из романса,
перебирая старые бумаги,
наткнется на признание в любви…
Я предал все, что мог, для магии словесной!
В Москве – политика, а здесь настолько тесно
и столь нечеловечески светло,
что легче устоять при совершенном мраке.
Темный влажный свет в июле.
Те, которых помню, ртутной
тяжестью в меня втекали –
тяжестию. Узнаванья
труд медлительный и трудный
в душнопокаянном свете.
Лето протекало в тучах,
в яминах и пропаданьях –
в толще сплющенного сердца
двигалось, кровоточило.
На цветах дыханья твоего
раскачиваются синие пчелы –
и это метафора утра,
почему-то не бывшего с нами.
Его никогда не было, утра.
Я ложился, когда рассветало,
и ты лежала, как мертвая,
в седом негаснущем свете.
Все дано, все готово для смерти!
И в цветах твоего дыханья
пчелы моего лица
легче искусственных роз
И сорвал натюрморт со стены.
Я не след, я не пятнышко быта!
С незапятнанной стороны
пусть ко мне обратится бумага,
перед образом жизни раскрыта,
перед каждым карандашом,
перед каждым дрожанием света.
Я – не след! Я не столь отрешен
и не зритель. Моя дальнозоркая влага
изнутри, из невидимой крови согрета.
И повесил картинку лицом
к желтым неосвещенным обоям.
Вещи мертвые съедены белым листом
и любимые люди всегда не с тобою –
но пускай остается и дышит любое
прикасание к чистому полю, где есть
лишь надежды скользящее изображенье,
и такое – что глаз никогда не отвестъ,
и такое – что зренье всегда безответно.
И когда отвернулся – почуял движенье
за спиною.
Июнь – июль 1978
море подобно небу небо себе самому
о настолько простые стихи что нужды
в них никакой но просторно
как не бывает ни в море ни в небе
и ни одного человека
даже меня самого
полуголые люди в горах
голые скалы
камень из-под ноги
выскочит как живой
и бесконечно долго
повис над морем
змеиная складка прибоя
перекатывается булыжник
шипит и грохочет
шипит и не слышно
моего шопота
что шепчу? о чем?
гроты полные мух и объедков
тропинка над бездной прозрачной
опасное место
отмечено детским ведерком
расплющенным а вокруг
валяются желуди
все бесконечно прекрасно
ко всему привыкаешь
говорить как молчать
идти как не двигаться с места
жить как не жить
как не жить если чудо вокруг!
можжевельник сосна кривая
на вершине скалы
и может быть вечная жизнь
необъяснимо в пекле курортном
присутствие Бога
исповедальные разговоры
портреты со слишком большими глазами
кошка-трехцветка прижала больное ухо
замерла с поднятой лапой
исчезла
итак ничто ни с чем не рифмуется
плотоядные грозди проблема вина и хлеба
никчемный поэт – виноградины вечнозеленой
удивленное сочное «о»
заслоняет лицо и поселок и солнце
и не умолкает
сюжет: я сижу с обломком поэта
нынче не пьющий он счастлив
яшмовое яйцо
найдя на пляже
смотри говорит – картина
и правда: пьяный китаец
на зеленую смотрит луну
закрытая для иностранцев
часть побережья
здесь хаос
яшмы пейзажной
здесь подземный порядок
в галереях туннелях шахтах
где летучие мыши ракеты люди
сколько уехало сколько погибло сколько
село а севастопольский поезд
следует по расписанию
утвержденному кем-то
кажется кагановичем
тысячелетье назад
и в четыре с чем-то утра
сталинский симферополь
прочтешь улыбнешься бледное чувство
промелькнет исчезнет
и все стихи
вымышленные горы
нас окружают
сходит загар ложатся
под глазами тени складки морщины
световые дорожки
боль это слишком легко
любовная мука
общественная одержимость
острие экстаза
счастье непереносимо
не трогает не передается
не пронзает
окончены стихи – три, девять, сорок дней
должны пройти пока не потеряют
последнего тепла – душа? простимся с ней
пускай другие повторяют
ее извилистый ее закостенелый ход
червяк покинул яблоко он вылез
на свет и в ослеплении ползет
а мы во тьме остановились
доступный сердцу сектор бытия
все гуще населен исчезновеньем
переливается шипя через края
с холодно-содовым кипеньем
единственное вещество
не иссякающее в нас ни вместе с нами
прозрачная невидимая память
когда никто не помнит ничего
