Джордж Байрон - Сарданапал

Раб,
Скажи гречанке Мирре, что мы жаждем
Быть с нею.

Царь, она пришла.

Ступай.

О милая! Мое ты сердце слышишь:
В нем образ твой возник, — и ты пришла!
Позволь мне верить, что меж нами есть
Оракул нежный, сладостным влияньем
Влекущий нас, когда мы врозь, — быть вместе.

Верь: есть.

Я знаю, но назвать не в силах.
Что это?

Бог — на родине моей;
В душе моей — как будто чувство бога
Высокое! Но это чувство смертной;
Смиренье в нем, хотя и счастье, — или
Должно быть счастье, но…

Опять преграда
Меж нами и мечтой о счастье! Дай мне
Ее смести (встающую в твоей
Заминке), счастье дав тебе, и этим
Свое упрочить.

Государь мой!

Вечно
«Мой государь», «мой царь», «мой повелитель»!
Смиренье, робость! Никогда улыбки
Не вижу — разве на пиру безумном,
Когда шуты, напившись, позабудут
Приличия, и с ними я сравняюсь
В скотстве! О Мирра! Все названья эти —
«Царь», «государь», «властитель», «повелитель» —
Могу я слышать и, в былом, ценил.
Верней — терпел в устах рабов и знати;
Когда же их лепечут губы милой,
Целованные мною, — в сердце холод
Проходит, леденящее сознанье,
Что ложь — мой титул, если чувство душит
В моей любимой! Хочется тогда
Сорвать с себя докучную тиару
И в хижине кавказской поселиться
С тобою, и венком сменить венец!

О, если б так!

И ты того же хочешь?
А почему?

Неведомое мог бы
Ты там узнать.

А что же?

Цену сердца;
О женском говорю.

Но я изведал
Их тысячи и тысячи.

Сердец?

Сердец.

Ни одного! Но час, быть может,
Придет.

Придет! Послушай: Салемен
(Как он проведал, знает лишь создатель
Державы нашей, Бэл) мне объявил,
Что мой престол в опасности.

Он сделал
Прекрасно.

Ты ли это говоришь?
Ты! с кем он был столь груб, кого дерзнул он
Изгнать издевкой дикой и заставил
Краснеть и плакать?

Я краснеть и плакать
Должна бы чаще. Хорошо, что он
Мне долг напомнил мой. Но про опасность
Упомянул ты, — для тебя?

Какой-то
Мидийский темный заговор, и злоба
Войск и племен, и уж не знаю что:
Какой-то лабиринт угроз и тайн.
Ну, Салемен всегда такой, ты знаешь;
Но человек он честный. Перестанем;
Подумаем о пире.

Не о пире, —
Не время! Мудрых предостережений
Ты не отверг?

И ты боишься?

Я —
Гречанка; мне ль бояться смерти? Я —
Рабыня; мне ль свободы устрашиться?

Так почему бледнеешь?

Я — люблю.

А я? Тебя люблю я больше жизни
Моей короткой, больше всей державы
Колеблемой, — но не дрожу я.

Значит,
Ты ни себя не любишь, ни меня:
Любя другого, и себя ведь любят —
Ради него… Все это безрассудно:
Нельзя терять впустую жизнь и трон!

Терять! Но кто же, дерзкий, посягнет
На них?

А кто попытки убоится?
Коль сам себя забыл их царь — никто
О нем не вспомнит!

Мирра!

О, не хмурься!
К твоей улыбке так привыкла я,
Что горше мне суровый вид, чем кара,
Быть может, возвещаемая им.
Царю — я подданная, господину —
Рабыня, человека — я люблю,
Охваченная роковым влеченьем!
Гречанка, ненавижу я монархов;
Рабыня — цепи; ионийка, я
Унижена любовью к иноземцу
Сильнее, чем оковами. И все же
Люблю тебя! И если той любви
Хватило, чтобы душу переделать,
Ужель она откажется от права
Тебя спасти?

Спасти? Ты так прекрасна!
Люби меня, люби, а не спасай!

А без любви — где сыщешь безопасность?

Про женскую любовь я говорю.

Жизнь человек сосет из женской груди
И учится словам из женских уст;
И первый плач близ женщины смолкает,
И женщина последний слышит вздох:
Мужчины нарушают долг печальный
Быть при вожде в его последний миг!

О, златоустая! Звучит твой голос
Как музыка — трагическою песнью,
Которую так любят у тебя
На родине, ты говорила. Плачешь?
Не надо!

Я не плачу. Но — молю —
Не говори о родине моей.

Но ты сама нередко…

Правда, правда;
Мысль вечная невольно ищет слова;
Но речь других о Греции — мне нож!

Молчу… Меня спасти ты хочешь; как же?

Уча спасти не одного себя,
Но всю страну огромную от худшей
Из войн — братоубийственной войны.

Но я, дитя, все войны ненавижу;
Живу я в мире, в радостях; чего же
Еще?

Ах, царь! С обычными людьми
Нужна нередко видимость войны,
Чтоб сущность мира охранить; царю же —
Порою страх внушать, а не любовь.

Но я искал любви.

А не внушил
Ни страха, ни любви.

Тебя ль я слышу?

Речь — о любви народа, себялюбца;
Народу нужен страх перед законом,
Не гнет: о нем не должен думать он;
А думает — пускай его считает
Защитою от худшего, от гнета
Страстей. А царь вина, цветов, пиров,
Любви — вовек не сыщет славы.

Славы!
А слава — что?

Спроси отцов-богов.

Они молчат. О них жрецы болтают,
Стремясь подачку выпросить на храм.

Взгляни в анналы тех, кто создал царство.

Я не могу: они в крови. К тому же
Империя основана, а большей
Не нужно мне.

Ты эту сбереги.

Ее мне все ж для наслаждений хватит…
Идем к Евфрату, Мирра: чудный вечер;
Галера ждет, и павильон разубран
Для пиршества ночного и такою
Сверкнет красой и блеском, что и звезды
Небесные увидят в нем звезду!
И, свежими увенчаны цветами,
Возляжем мы с тобой подобно…

Жертвам.

Нет, как цари, как пастухи-цари
Былых времен, не знавшие венцов
Прекраснее цветочных, а победы —
Лишь мирные, бесслезные… Пойдем.