Ломоть хлеба, глоток воды -
Вот и все, что мне надо. Я песни пел,
Щедро сыпал кругом слова,
И слова ложились в пыли у сел,
Их вода скрывала, трава…
Но пока я глотку на песни драл,
Кто-то в сером за мною шел
И слова мои, найдя, подбирал
И с усмешкою клал в мешок.
И пошел продавать он мои слова,
По червонцу за строчку взял,
Потому что мои слова продавать
По дешевке – никак нельзя.
На базаре под солнцем гудел народ,
Этот, в сером, сгребал навар.
Я ж стоял и кривил от обиды рот:
Ведь слова мои не товар!
– Я не дам! Да как смеешь ты вообще
По такой безбожной цене?
…Вот поэтому некто в сером плаще
Чиркнул бритвой по горлу мне.
Я лежу в овраге, в чужом лесу,
И давно зарос я травой,
А слова мои люди в себе несут,
Да вот мне-то что от того?
Я хотел бы в сумерки услыхать
Треск еловых, синих костров,
И чтоб много звенящих, бесплатных слов.
Я б сказал: "Судьба неплоха!"
1988 август
И лежит на его губах голубая пыль.
Отзвенела его судьба, подарила боль.
Кто с улыбкой его назвал "человек толпы",
Тот, конечно, еще не знал, что проигран бой.
А проигран был этот бой уже в первый миг.
Ни к чему тебе булава, если танк ползет.
Не помогут ни черт, ни Бог, если напрямик
Серый танк через поле в мокром снегу ползет.
И с тех пор, быть может, прошло сорок тысяч лет.
Все покрыла зыбким ковром голубая пыль.
И купил он свой черный хлеб и свой белый хлеб,
Став кусочком этой огромной, слепой толпы.
Дождь со снегом давно идет. Фонари зажгли.
Где она, голубая пыль? Под ногами серая грязь.
Но, хотя сорок тысяч лет бесцельно прошли,
Он не просто кусок толпы – не болтайте зря.
1988 ноябрь
Поэзию два санитара взяли
И лихо распластали на столе,
Hа оцинкованном столе под лампой.
И этой лампы синеватый свет
Hа части резал звонкое пространство,
А мы гурьбой стояли у стола.
Паталогоанатом вынул скальпель
И нам, оторопевшим, подмигнул.
….Поэзия лежала равнодушно,
Смотрела на забитое окно,
Замазанное, между прочим, мелом,
Чтоб кто-то невзначай не подглядел.
Анатом же, чему-то усмехнувшись,
Провел по бледной коже острием.
Hо крови не текло. Так что напрасно
Девчонки наши жмурили глаза.
….Потом он обнажил суставы, мышцы
И, снова усмехнувшись, показал,
Как эти мышцы крепятся к скелету,
Где вены, где артерии, где мозг.
Поэзия лежала равнодушно.
И вдруг она открыла левый глаз,
Hа лампы поглядела, на халаты,
Hа просвещенных знаниями нас.
Все это ей, конечно, не впервые.
Пора привыкнуть за семь тысяч лет.
Hо все же эта наша процедура
ей надоела. Да и поздний час.
И со стола она неспешно слезла,
Сказала: "Извините, мне пора".
Потом она, наверное, смутившись
Своею наготой, нашла халат,
За неименьем лучшего надела
И тихо вышла за стальную дверь.
Потом кого-то вырвало. Он, бедный,
Слаб нервами. А может, что-то съел.
Паталогоанатом, улыбаясь,
Hажал на кнопку. Выключилась лампа.
Куски пространства вновь соединились
И в зал анатомический слились.
Профессор же, упрятав инструменты,
Hам, малость ошарашенным, сказал:
– Спокойная гражданочка попалась.
Вот в пятницу мы истину вскрывали,
Так еле справились. Визжала как свинья,
А эта – ничего. Hу, до свиданья,
Строение поэзии учите,
Во вторник я приму у вас зачет. -
….И мы пошли. Hа улице лил дождь.
А фонари сквозь дождь светили тускло.
Hа остановке мы стояли долго -
Шестой троллейбус все никак не шел.
1988 ноябрь
Эта женщина глядела в пространство,
Наполненное холодным южным ветром,
В пространство, где мутная белая мгла
Уже сменилась грязным вечерним светом.
Холод медленно пробирал ее до костей.
Ей уже никаким огнем не согреться.
…А мы, тысяча озябших людей,
Смотрели и все никак не могли насмотреться.
Над плащадью встали железные облака,
И ветер выл, раскачивал фонари.
Костер еще не зажгли пока,
Но уже кто-то в ухо шепнул: "Горит!"
У костра суетились люди в серых плащах,
В жидких сумерках как привидения незаметны,
И лишь вырастала черная груда дров.
…Что странно – не было ни плача, ни смеха.
Все молчали, ежась под южным ветром,
Кутались в шубы, плащи, пальто.
А она из глубокого глядела пространства
И давила глазами как бетонной плитой.
Мы все любили ее – каждый хотя бы раз.
Наверное, именно в том причина
Всей этой муки. И не отрывали мы глаз
От столба в пространстве гнилом и черном.
ЕНаконец, все кончилось. Лохматый огонь
Облизал языками грязное небо.
Мы по одиночке уходили домой,
Но вместе тащили железный жребий.
Там, в теплых квартирах, оюнимем жен,
Повесим пальто, влезем в тапочки, выпьем чаю,
Телевизор посмотрим и спать пойдем.
И лишь южный ветер будет гудеть прощально.
1988 ноябрь
Поверь, я стою по колено во лжи,
Тону в океане тягучей воды.
На Божьи весы не могу положить
Ни грамма надежды, ни грамма беды.
Шагаю ли в сумерках по мостовой,
Автобус ли носит в потемках меня -
Все вьется огонь над моей головой,
И некуда мне убежать от огня.
И ночью огонь меня душит и жжет,
И в пламени желтом дымится душа,
А воздух тягуч, неподвижен и желт,
И воздухом этим нет силы дышать.
Свобода моя за фанерной стеной.
Казалось бы чушь – а попробуй пробей.
Я сам возводил эту стену давно,
Я сам приготовил ловушку себе.
И ночью меня не спасет димедрол,
Не вырваться в сон из фанерной тюрьмы.
…Я вовсе не смешивал зло и добро,
Я разом лишился и света, и тьмы.
Ну что положу я на Божьи весы,
По лесенке шаткой на небо взойдя?
И хоть я не чувствую ржавой косы,
Но знаю, чьи очи мне в спину глядят.
А может, я выплыву утром из лжи
И стену фанерную локтем пробью?
Но утром автобус в потемках бежит,
И видимо, зря я лекарства не пью.
1988 ноябрь
…Талого снега седые осколки…
Граждане тащат под мышками елки.
Толпами – яблоку негде упасть,
Лезут в трамвая железную пасть.
Кажется, мартом запахло везде.
Плавает свет фонаря на воде.
Все потекло – потепленье в природе,
А уж декабрь кончается вроде.
…Старенький вторник огни зажигает.
Я по своей Щербаковке шагаю,
Слышу, как в небе звоночки звенят.
Люди спешат и толкают меня.
Стрелки часов почему-то стоят.
Этого, правда, я не замечаю.
Видно, растаяла льдина печали,
Все возвратилось на круги своя.
Кто ж меня спас? Кто дорогу открыл мне?
Кто подарил мне зеленые крылья?
Видимо, Бог. Жаль, не видно мне Бога,
Хоть фонари осветили дорогу.
1988 декабрь
Город, по которому я шел,
Синими сугробами завален.
…И меня, и их нарисовали
На стене цветным карандашом.
Фонари светились на стене,
Пробегали по стене машины,
Граждане толкались и спешили,
И на граждан падал синий снег.
Да и я, поверьте, весь в снегу,
Так уж я не стенке нарисован -
По сугробам я шагать способен,
А уйти оттуда не могу.
Впрочем, что о несвободе ныть?
Вот пришли родители в квартиру,
Уши ребятенку накрутили
И, вздыхая, стенку стали мыть.
Город, магазины, толкотня -
Все исчезло под сырою тряпкой.
Пять минут – и стало все в порядке -
Будто бы и не было меня.
1989, январь
Жалеют на Руси юродивых,
Жалеют на Руси убогих.
Они печальным видом вроде бы
Напоминают нам о Боге.
Они идут по мокрой площади -
В лаптях, в сандалиях, босые…
И флаг какой-нибудь полощется
(Смотря какая власть в России).
Над ними тьмою льются сумерки,
Им тополя звенят листвою,
Им подают копейку умники
И вслед качают головою.
Народ жалеет их и жалует
То пенсией, то психбольницей
И говорит: "Уж вы пожалуйста
За нас сумейте помолиться!"
И потому у нас убогие
Бывают веселы и сыты,
В стране монахов и разбойников,
Доносов, лагерей и пыток.
1989 февраль
И все же надо шагать по степи,
Но степь не спит и земля не спит,
И словно река к своим берегам,
