В 1913 возглавил издательство кружка «Лирика», выпустил там свою первую поэтическую книгу — «Вертоградари над лозами» (1913), иллюстрированную замечательными рисунками Н. Гончаровой.
Влияние Брюсова и А. Белого уравновешивалось в ней оглядкой на французских «проклятых» поэтов, которых Бобров тогда переводил. Большее внимание в эти годы он привлекал к себе как острый критик, в пылу полемики не боящийся использовать самые рискованные средства.
Когда в 1914 группа «Лирика» раскололась и из ее состава вышла группа радикально настроенных поэтов во главе с Бобровым, он организовал футуристическое объединение «Центрифуга» (вместе с одноименным издательством оно просуществовало до 1918).
В альманахе «Руконог» Бобров выступал не только как автор футуристических стихов и издевательских статей, но и как художник. «Страстная догматичность» и безапелляционность тона идеолога «Центрифуги» порой раздражала даже близких его соратников. В стихах же Бобров оставался удивительно эклектичным.
В 1917 он издает две книги, вызвавшие недоумение у современников: «Алмазные леса» — сборник традиционных, спокойно-взвешенных стихотворений и провокативную футуристическую «Лиру Лир». Двойственность эстетической позиции Боброва носила демонстративный характер: и в творчестве, и в жизненном поведении он культивировал «скандальность».
Печальную известность получила его журнальная рецензия 1921 г. на «Седое утро», где он за несколько дней до реальной смерти А. Блока назвал его «поэтическим мертвецом».
После революции писал фантастические романы, переводил с французского, сочинял для детей занимательные книжки по математике.
Его стиховедческие штудии с попыткой использования точных математических методов оказались продуктивными для современной науки.
Башенки больничного сада,
Заброшенный завод,
Поломанная ограда,
Далекий пароход.
И холод земной пустыни,
Как говоры горних трав!
Погрузись в простор темносиний
От былых и знакомых отрав.
Забыть, забыть обо всем,
Умереть с холодным деньком!
Прими же днесь мои пени,
Неясная мира весна,
Успокой страстный бег мгновений,
Весенняя волна.
Забыть, забыть обо всем,
Умереть с холодным деньком! —
Не видно башенок сада,
Угрюмо повис мост —
Холодная отрада!
Холодные блески звезд.
Тебе, поэт, дано судьбою
Извечный звон перелагать:
Над зацветающей зарею
Наш горизонт пересекать: —
— Как огнедышащего кубка
Горит таинственный упрек!
— Не только — белизною юбка
Взметнет на небывалый рок!
Когда отверзнет с Эмпирея
На нас слетающий глагол
Жизни простор! — лишь два лакея
Кофе, шартрез несут на стол. —
Своей косметикой космичной
Аллитерацией смеясь,
Рукою белой, непривычной
Разметывешь злую грязь!
Но оксюморон небывалый
Блеснет — как молния — сгорит, —
Рукою — отчего же алой? —
Мелькнет и вот — испепелит!
Но осторожнее веди же
Метафоры автомобиль,
Метонимические лыжи,
Неологический костыль!
Тебя не захлестнула б скверна
Оптово-розничной мечты,
Когда срываешь камамберно
Ты столь пахучие цветы. —
Певцам — довлеет миг свободы,
Позера — праведен излом:
Предупредить не должен годы
Ты педантическим пером.
Над глубиною небосклона
Уже не чуждая страна!
Душа — какого перезвона
Напоена, упоена.
Как виснет, тянет, отлетает
Свод невозможно голубой,
Как — обольститель! — изжигает
Он дух, стесненный сердцем мой,
Иль первых листьев золотеет
Обетование: — «опять!» —
Как улетает, холодеет
Земли пленительная гладь.
Дай сердце мне! ужель устами,
Кому восторг — тебя хвалить,
Приму ночей такое пламя,
Такую трепетную нить.
Несись, избыток жизни чудный,
Обетовании глубина!
За глубиною изумрудной
Уже не чуждая страна.
Не робость нежная играет
Над бедной, жалостной душой!
Не в бесконечность улетает
Взор ясный, близкий и живой,
Так кто же здесь воспламеняет
Приют разоблаченный мой!
К какому ведомому брегу
Меня прибьет моя волна,
К какому истому ночлегу,
Благословляет тишина!
И как терзанья думы смутной
Меня тревожат и разят —
Так этой радости минутной
Я сердцем молчаливым рад,
Дни, словно стансы, убегают;
Но, нет, — теперь печальный час.
А ожиданья расстилают
Свиданий ласковый атлас.
По тверди чистой и жемчужной,
Взор опрокинув в выси мглу,
Звезды идут толпою дружной —
На ту — алмазную иглу.
Осенние печали
Н. Н. Асееву.
Там, в садах лазури холодной,
Звенят, улетая, стрижи.
Ты о скорби нашей свободной
Расскажи.
Нас осыпали пурпуром клены,
Мы одни.
Как далекие смутные звоны
Наши тихие, бедные дни.
Там зеленые тянутся тучки
Над закатным огнем,
Над сгорающим днем.
Протяни мне холодные ручки,
Мы теперь отдохнем.
Там устали безмолвные тучки,
Отдохнем.
Осень, 1911.
Петровский парк, у дворца.
Предчувствие
Сергею Раевскому
Цветет земля рукою нежной музы! —
Качнется над водами очереть.
На яблоню взлетит звеня удод,
А над рекою тянут черногузы; —
И с ней поют и пену мечут шлюзы,
И комаров мятется хоровод,
И пышнолиственный ведут черед
Зеленые фонтаны кукурузы;
Там топот отразит певучий мост,
Турбина мельницы ведет извивы;
А здесь ютится у родимой нивы
Господней нивой серенький погост —
И кто-то говорит мне издалека,
Что и к нему приду я одиноко.
Я раб греха.
Вл. Соловьев
О, в этом топоте и шепоте
Все новое здесь для меня:
Шум площади и эти лошади
И бешеная пляска дня.
Как сон, как сон вы, пальмы милые,
Поля и хижины мои
И хищники ширококрылые,
И рек тяжелые струи. —
Цепями режущими сдавленный
Перед толпой я обнажен —
Я — солнцем яростным отравленный,
И всем, что было — явь и сон!
Сосед с прогорклыми оливками
Протягивает руку мне.
И мысли пробегут обрывками
В бунтующей нетишине,—
И странен знак сторожу поданный —
И я бледнею от стыда:
Обманом пойманый и проданный
Иду, иду, — куда? куда?
Где небом дышит сельный крин,
Разоблачится сад небес
Вяч. Иванов
Розовый сад
В яблоневом цвету —
Оглянись назад
В твою высоту —
Примет твои мечты,
Твою печаль
Золотая как ты
Небесная даль.
И мелькнет, и блеснет река
За лугами синими — там,
Плывет рука
Среди трав — к цветам.
И ты окружен, оглушен
Пением, игрою пчел —
Куда ты пришел!
— В розовый сад, в зеленый сон.
Ты земное в земном покинь,
Негодуя, терзаясь, любя!
— Небесная синь
Примет тебя.
Публикация http://lucas-v-leyden.livejournal.com/152111.html
СТИХОТВОРЕНИЯ СЕРГЕЯ БОБРОВА: забытое, неизданное, несобранное.
Сергей Павлович Бобров[1], проживший большую часть своих восьмидесяти двух лет в негромкой и недоброй славе (непонятно, какое из этих обстоятельств было для него чувствительнее), был по психологическому типу ожившим героем Достоевского. Для своего мучительно-мазохистического жизнеописания, просочившегося в советскую печать под невиннейшим именем «Мальчик. Лирическая повесть»[2] он взял названия глав, как будто из «Братьев Карамазовых» - «Вот теперь в больницу попала», «Да уж больно боек, стервец» - и т.д.; все содержание ее – сплошная слезинка ребенка, растянутая на четыреста страниц – и лишь в конце – немного о знакомстве с московскими символистами. Сохранившиеся документы этих лет, лишенные и мемуарного глянца, и ретроспективной аффектации, лишь усугубляют эти психологические параллели: страницы его дневника полны честолюбивых надежд, а письма – особенной дребезжащей почтительности:
«Еще есть у меня к Вам, Борис Николаевич, одна просьба, которая, - боюсь, - Вам покажется смешной: не моги бы Вы мне подарить Вашу карточку фотографическую! В продаже есть Ваш портрет, но уж очень мало он Вас напоминает»[3]!
