— Смею вас уверить, товарищи, Александр Блок отнюдь не герой моего романа. Но когда его объявляет мертвецом этот,— и тут Бобров сильно ткнул кулаком в сторону предыдущего оратора,— этот, с позволения сказать, мужчина, мне обидно за поэта, понимаете,— вопил Бобров, потрясая кулачищами,— за по-э-та!..» [36] .
В 1920-е годы ближайшие его соратники – Асеев и Пастернак – становились знаменитыми, отдаляясь от него все больше. Пастернак, плотно опекаемый им в 1913 – 1914 году (кстати сказать, если б не Бобров, вторая книга его называлась бы не «Поверх барьеров», а «Осатаневшим»[37] - и, мнится, русская литература пошла бы по другому пути), все больше тяготился его покровительством, хотя бы и былым – и чрезвычайно обидно отозвался о нем в «Людях и положениях»[38]. Асеев, возмещавший слабость поэтического голоса административными талантами, также мягко чурался былого знакомства. Кажется, Бобров находил утешение в расширении пространства своих возможностей[39], издавая фантастические романы[40], складывая статистические таблицы «Индексы Госплана»[41], сочиняя математические книги для юношества[42], разыгрывая шахматные партии вслепую, и предаваясь стиховедческим элукубрациям, на почве которых он сошелся с юным М. Л. Гаспаровым, оставившим прекрасные воспоминания о нем[43].
Ниже я печатаю сорок пять стихотворений Боброва – из нескольких сотен, написанных им и по большей части сохранившихся.
(№ 1 – 6: Бобров С. Вертоградари над лозами. М. 1914 (смысл, явно наличествующий в стихотворении № 5, от меня ускользает);
№ 7: Руконог. М. 1914. С. 24 – 25;
№ 8, 10, 11, 12, 19: РГАЛИ. Ф. 2554. Оп. 2. Ед. Хр. 9;
14 – 15: Центрифуга. Сборник второй. М. 1916. Стлб. 21, 24;
16 – 17: Бобров С. Алмазные леса. М. 1917. С. 12, 27 – 28;
20 – 23: Бобров С. Лира лир. М. 1917;
25: Маковец. 1922. № 1. С. 12;
остальные: РГАЛИ. Ф. 2558. Оп. 2. Ед. хр. 1729).
Т<ихону> Ч<урилину>
Раздвинулись сухие тростники,
Луна ущербная свой лик скрывает;
Чей топот осторожный возникает
У ила мягкого моей реки? –
- Завыл шакал, исполненный тоски,
Там быстрой точкой птица приплывает,
Там сонною волной плавник играет,
Серебряные бросив угольки… -
Вот тяжкий хрип и облик кажет мрачный
Угрюмый, сумрачный вожак – чепрачный –
И, хрюкая, другие вслед за ним –
У вод, дробя холодные сапфиры,
Поднявши хобота в воздушный дым,
Посапывая, влагу пьют тапиры.
<2>
LES BIENFAITS DE L’AMOUR
Старинные опять зовут прогулки!
Будь милый снова, незабытый друг –
Вот брошены дорожки, закоулки
И скошенный нас принимает луг.
Не повторять прекрасные сонеты,
Не слез узнать неотвратимый путь
Идем сюда; - вот дальних птиц приветы
И радости ты не избудешь, грудь.
Посещены места далекой встречи,
Узор тропинок нами не забыт, -
Орешинки твои ласкают плечи,
Приветно небо меж ветвей горит.
Вот парк с подстриженными деревами,
Разваливающийся павильон…
Беспечно бьет узорными крылами
Смеющийся и легкий летний сон.
О, Ночь! В твоем небе и в твоем свете – Любимая!
Новалис
Под взором печали старой
Истекает закатом день,
Пораженный весенней хмарой,
Он медлит спуститься в тень.
Что медлишь? – исчезни! Сладко
Погибнуть в омут времен:
За притином таится загадка:
Ночь, томление, сон.
Опрокидывая безбольно тени,
Розовое солнце! – ты ль –
Бросаешь связки мгновений
В свою золотистую пыль!
Весна, заключенная в выси,
В стеклянном, желтом гробу,
Не знает, отверстую с высей,
Судьбы молчаливой трубу, -
Что ведет по прорезям мрака
И голос мне подает, -
Чьей рукой засинела Итака
Пред царем Одиссеем за гранями вод!
И встретила с ясной улыбкой,
И сверкает, темнеет мне.
Плещет золотою рыбкой
В весеннем ручье.
Рука поднимется губительная
С ее блестящим топором
И овладеет ночь томительная
Моим болезненным стихом.
Как поле затопляет рисовое
Вода, плодотворя посев,
Поэт молчит, строфу дописывая,
Обожествляя свой напев,
Но я смеюсь, свой труд оканчивая,
Встречая новую зарю: -
Мне радостна судьба обманчивая
Туманского и Деларю.
<5>
ПОСЛАНИЕ К ДРУГУ СТИХОТВОРЦУ
Н. Н. Асееву
Тебе целителем да будет
Мой голос от иных отрав!
Ах, сердце вечно не забудет
Анафорических забав,
Эмблематических скитаний
Апострофический возглас!
- Все предугадано заране
На каждый миг, на каждый час, -
И нам неверную дорогу
Рок сокрыватель указал:
Гиперболической тревогу
Не раз наш разум называл,
Горите, зорь таких пожары,
В жизнь, обездолившую нас!
Но наш напев еще не старый
И с ним, и в нем – аврор атлас.
Отвергнем хилого невежду,
Высокозвонных болтунов,
Зане нам ясную надежду
Подать однажды был готов…
Ты знаешь кто! – чье гостья имя,
И в чей суровый сон кудрей
Влеком я розами моими
От хитрых кознодеев дней; -
Но в бедной буре, в алчном горе
И ей весь мир – один призрак,
Далеко уходящий в море,
Из «Снежной Маски» полумрак.
Но, сберегая эту лиру
Искусства радуги, - нам петь
Родному, золотому миру
И в тяжкий сумрак улететь, -
И пусть «нутра» глашатай – ворон –
Кричит, что мир наш – в два шага:
Анаколуф и оксюморон
Тогда воздвигнем на врага.
<6>
К ПОРТРЕТУ Ф. И. ТЮТЧЕВА
Горделивый и свободный
Чудно пьянствует поэт!
Н. Языков
Вы, древле пламенные мифы
Души светили горний снег!
На склоне италийских нег,
Каких не ведали калифы,
Возрос и в ясный прянул день
Такой напев высокопарный!
В небес громаде лучезарной
Ты, дням ревнующая тень,
Ширяясь и над нами нынче
В лучах стареющих зениц –
И под оплотами границ
Как искусительный да Винчи; -
Подъяв неведомый венец,
Ты бросила в истомы света:
Непокоренного поэта
Неизгладимый образец.
По воздушному тротуару
Ниспускается бегучий лимузин,
Пригибаясь в жизненную амбру,
Расточая свои триста тысяч сил.
Радуги возносятся, как дуги,
Круги их – как барабаны динамо,
Плуги кругов – пронзая, легки;
Ввысь опрокинута воздушная яма.
И сие богоприобретенное пространство –
Могила призраков и мечт,
Мертвого корсара долгожданство
И неуловимый метр. –
Кругом кружит любовное веселье
(У меня нет времени все описать!),
Гиперболы, эллипсы – взвивают кольца,
Над которыми летучая рать.
Протянуты в дикую бесконечность
Безвоздушные, не–сущие пути:
Их млечность, точность, извивность, глыбность
Приглашают пить нашу песню и идти
Не вам ли лучше, чем кому другому,
Я рассказать могу все тайны мира!
Но не угодно ли принять вам брому
И быть мишенью золотого тира!...
Придем ли мы к решению какому
У литер серебреных эльзевира –
Бросайте в печку книги! томик к тому,
Ведь в комнате у вас ужасно сыро.
Но что за чушь написана в катрэнах <так> ?
Читали ли вы что-нибудь глупее?
Однако и на этих даже стенах
Рога прелестной бонны-Амалфеи
Но вот секрет мой: было бы страннее,
Когда бы в вас я не увидел феи.
27 ноября 1915
Москва
Е. М.
Облокотясь в шербетовый закат,
Лаская пальцами иные степи,
Забрасывает кто смешные цепи,
Кто льет сироп, а уверяет – яд?
Кто спать ложится розовой долине <так>,
Украсив веки серебром ручья?
Кто сладко нежится: - Люблю тебя,
Мой принц, мой милый колокольчик синий...
Пуста разгадка, пуст был и вопрос;
Не ветер, просто я его принес,
На подоконник бросил, словно кепи.
И он лежит, послушный, неживой,
И цвет его – лесной глуши и крепи,
Да запах, сладкий, тихий и густой.
Да тот глазок с уснувшею слезой.
