Море потолка и ящерица-день;
Жизни пустынное ложе
Трепет и тень.
Принимай же холодную ласку эту –
Васильков и жасмина;
Тебе, поэту,
Одна, все горюет година.
1913
Благоухай, земли денница,
Остров пальм и белоногих зверей!
Не ассирийских херувимов
Каменнодушная чреда, -
Нет, эти голубые лица
Воздвигли звонкие города,
Поднимая на плечах неуловимых
Стебли египетских степей.
Человеческий мир! Не ты ль затерян, -
Вспомни тех заветный завет:
Одной старинною пылью верен
Дней твоих слабый свет.
Ты – лики демонов жалкие разрушишь,
Утвердив сказаний пентаграмму;
Перед блеском непомерклым твоей души
Падет их армада.
1913
Е. Г. Лундбергу
День мутными растрескивается речами,
Грозной чернью обветренных слов.
Несутся их толпы за толпами,
Собирая свой темный улов.
В сетях их пресветлые рыбы,
Чешуей они – блестками блекнут:
На руках их – раны, изгибы,
Глаза – горькие слезы исторгнут.
Невозможно их бег прекрасный
Живой рукой остановить, -
А яростные вои, рыданья
Бросают они по пути.
Кто сбирает их – королевич,
Ему не плакать ни о чем;
Он ложится на свое ложе
И повторяет их беглый гул.
С ним одним говором бессмертным
Говорит живое небытие.
По щекам его тихо стертым
Скатывается слеза его.
1913
В. М<ониной>
Чуть затоны зари замрут и повянут,
Прохрипит товарный,
Потускнеет золотой перстенек
В отчизне янтарной.
Лучше бы не надо!.. в дали непостижимой
Затеплился полувоздушный
Древний облик, лукавое небо,
Непонятный и непослушный.
Но зовет он, прямой и строгий,
Как египетские изваянья,
Как обнять мне милое тело,
Как запомнить его очертанья.
Древний рог, матовый камень,
Боюсь и не дождусь, он растает:
Подарить его другу на память –
Смотрите, не потеряйте.
Июнь Сенеж 1920
Он мчался беззаботный, качая мягкий дым,
Походкой неисчетной по рельсам голубым.
И ветер, накаленный о плечи рычагов,
Носился упоенный и масла и цветов.
И мелкий, пылкий, жарки, несносный и сквозной
Песок вметался в яркий вагонный душный зной.
В прохладную клеенку проход свой завернув,
Впивался в эту жженку вагонный пышный пуф.
Но гладил желтый ворс ты и с ветром вел ты торг,
Ты, кушающий версты и полдень и восторг.
Ты мчался беззаботный, высокий великан
Походкой неисчетной в полдневный океан.
Март 1920
Уста кровавы и пламень суровый
Кантемир
Ударится в колокол птица
И мертвая упадет,
И ей отвечает важный,
Отдаленный, глубокий звук.
Не так ли в это сердце,
Вспыхивавшее при огне
Далеких пожаров и криков
И выстрелов ночных,
Теплый, в воздухе со свистом
Стрижом игравший взгляд
Ударяет неистовой
Ласке таинственно рад.
И вот он лежит, как птичка,
В моих жадных руках,
Как месяц, обходит кругом
И тонет в моих глазах,
Над ним загорается важная
И темная мысль моя,
Ему отвечает нежная
Жалобная свирель стиха.
Март 1920
Будто жизнь сама....
Блок
Выходишь. Тотчас за стенкой,
Над спиной черепичных крыш,
Поднимается линия моря
И синий мира шалаш.
Кипарис завивается в ветре,
Холод сквозь солнечную речь,
Острые крылья кустарник
В воздух замерший мечет.
Издали видишь: катится,
Вот он громовый: бы-ббах!
Ему откликаются травы,
Повисшие на камнях.
Тепло в лабиринте тропок,
Горы закрыли север.
Синей дорогой, топкой
На Босфор улетает ветер.
Дек. 1921
Борису Лапину
Я учился природе у грабов бульвара,
Удивляя минутным взглядом ровный
И беспечный трамвая крик,
Я рассказывал глыбе льда и камню,
Мрачно хватавшему пальчики струй,
Как в родном городе ночью,
Приопуская радиатор, сердитый,
Бегает и вскрикивает авто.
И внимательный глаз преданно тонет
В маленький мир у корня бульварных тополей,
Его тонкие травинки, серой земли клочок,
Лист прошлогодний и пыль на корню,
Вскинутая давешним дождем –
Все незаметно, незабвенно уводит
К воркующим дубков Кавказа шалашам.
Да и ты, черномазый охотник пространства,
Несущий вперед пыльное золото лучей,
Убегаешь какой-то природе мира,
Вскинутой сюда через туманы веков.
Брожу между вами, перебирая мыслях <так!>,
Непонятную симфонию памяти,
У которой влагой дальней –
Рассвета цветы.
Не скажу, что видел этих водах <так!>,
Ясную, отчетливую тишину,
Даже сам не смею прикасаться
Этому благодатному огню.
1922
Данте! это имя только раз, но как ясно,
Вышедший от огненных городов,
В киновари и злате апостольских заставок,
В дымной умолитвенности витро <так>.
Чистых вод гармонические очи:
О, Флоренция! этот горький крик
Падает в канцоны, как рубины
Потухающего площади костра.
Смуглый лоб давно любует <так> лавром,
Глухой голос подземелий огня,
Он ревнует чистым горам неба,
Буквам райского венца.
И витрину гляну: богомольный Джотто,
Мира заглянувший бурную кровь,
Ты, хиатусы твоего имя
В сердце заносят: «Я – Любовь»
1922
Трамвай ли улицей бежит,
Афиша ли корежится –
Все тот же голос говорит! –
Все так же сердце ежится...
Зачем о мертвых вспоминать,
О их уединении,
Завидовать и укорять
В блаженном их успении...
...Трава на кладбище свежа,
Снежок к могилкам валится,
Простого неба синева
Сердечным счастьем хвалится...
Перо бумагою горит;
Кричит рожками улица.
А тот, кто мало говорит,
Тот долго ждет и щурится,
Встречают лужи. В эту гладь
Больные лица падают,
А им – пожарные трубят,
Их – в госпитали складывают;
Тебя – жилая площадь жмет,
В Лаокооны жалует,
То телефоном обожжет,
То водкою побалует
...В пустые амбразуры стен
Лазурь, сияя, светится,
Зима, чуть отвечая ей,
Весной промозглой лечится –
- Ты сам об этом говорил! –
Судьба тоскливо кликает.
Ложится снег окрай могил,
Воробышек чирикает.
Седеют в камнях имена:
Поминки да наследники –
И через горькие места
Гуляют привередники;
И некуда им подевать
Зари клочочек аленький,
Который может расцветать
Над этой жизнью маленькой;
И этот был ведь человек
Характерный, рачительный,
А догнивает он свой век
В безвестности мучительной...
И щуришь вечер напролет,
А ночью сон измучится,
Душа и плачет и зовет
И снова горю учится;
И утро дхнет. И жизнь встает.
Кричит рожками улица.
Прислушиваясь, он идет,
Прижавшись к стенке, щурится.
1928
Бог дал ее речам уверчивость и сладость
А. П.
Звезда мерцает тишиной
Играющих очей,
Она проходит предо мной,
Как гибкий танец фей.
Как флейта утренних лесов,
Как свежий отзвук дня,
Она выходит из цветов,
Чтобы ласкать меня.
Почти неуловимых уст
Дыханием звеня –
И мир прозрачен, чист и пуст,
Он смотрится в меня
Почти рыданием – и нет,
Нет, не рыданьем, нет!
Он изливает в пропасть лет
Свой диафанный свет.
1931
И мы вошли; все было так спокойно...
Ф. Т.
Шуршит трава. И тонкий голос меда
Играет с ветром, сладок и певуч,
Над ним дрожит звенящий бронзой луч,
И тишина ложится и свобода.
Лазурный час, топазы небосвода,
