Всеволод Рождественский - Стихотворения

Лежит здесь сомневавшийся во всем.
Он сомневался в мирозданье
И в собственном существованье,
Но скукой был он одержим притом.
Ему так надоели муки эти,
Что поспешил преставиться он днесь,
Чтобы на том увидеть свете,
Насколько прав он был, что сомневался здесь.

Тебя всегда я лишь хвалил,
А ты меня всегда хулил.
И надо ж быть греху такому:
Не верят ни тому и ни другому!

Давно нет новых у меня чулок,
Живот я должен стягивать потуже.
Все говорят, что «бедность не порок»,
А я скажу: она гораздо хуже!

Расхвасталась пчела: «Я выше всех летаю,
По красоте, уму соперниц я не знаю.
Всем будет смерть моя потерей роковой», —
Но гибели ее и не заметил рой.

«Ты хочешь обрести в несчастьях утешенье?
Без денег, вижу я, ты мечешься, скорбя».
— «А что же делать мне?» — «Запомни изреченье:
Дай что-нибудь тому, кто победней тебя!»

О свежести Филис так много говорят.
«Но сколько же ей лет?» — услышал я однажды
И тотчас отвечал: «Об этом знает каждый:
Ей восемнадцать днем, а ночью — пятьдесят».

Друзей у нас не сосчитать,
Но дыням все они подобны:
Их сотню надо перебрать,
Пока не сыщется съедобной.

Лежит здесь Поль, чудак в особом роде:
          Всю жизнь он оставался должником,
И возвратил он долг своим концом
          Одной природе.

Таинственно сверкающий покров
Скрыл надо мною бездны ледяные…
Когда Земля есть лучший из миров,
          Чего же стоят остальные?

Месье Ла-Палисс простерт,
Пронзенный копьем чужим.
Увы! Если б не был мертв,
Он был бы еще живым!

Отважно он в бой скакал,
Красив и молод. Увы!
И шляпы он не снимал,
Не обнажив головы.

Был повар его мастак,
Готовя на много лиц,
Но сделать не мог никак
Яичницы без яиц.

Чтил рыцарь пиров закон —
Стаканами пил вино,
Когда ж его не пил он,
Не убывало оно.

В горах тот замок стоял,
Где этот жил нелюдим,
Когда он время терял,
То в город скакал за ним.

Он королю писал
На смертном одре своем.
Письма бы не прочитал
Король, не узнав о нем.

Не тратил он ничего,
Достаток его был мал.
Будь золото у него,
Он богачом бы стал.

И добрым он был всегда,
И предков он память чтил.
И в гнев впадал лишь тогда,
Когда сам рассержен был.

Он вдоволь ел и пивал,
Хоть пища была проста,
Но масленицу справлял
Всегда он раньше поста.

Вовек он лекарств не знал,
Душой и телом здоров,
Желудок освобождал
Без помощи докторов.

И все дивились при том,
Как был он в решеньях смел,
Он мог бы продать свой дом,
Когда бы его имел.

Любимый всем войском, он
Погиб, сраженный копьем,
Печальный день похорон
Последним его был днем.

О чайки, длите плач! Вы, дочери морей,
Фетиде милые, рыдайте всё грустней!

Она жила, Мирто, Тарента цвет невинный,
Ладья ее несла к заливу Камарина;
Там флейты, и венки, и пение стиха
На брачный звали пир под кровлей жениха.
Уже ревнивый ключ, предвидя праздник скорый,
В кедровом ларчике хранил ее уборы:
Запястья, что должны украсить руки ей,
И тонкие духи для золотых кудрей.
Но в час, когда она к созвездьям взор стремила,
У мачты дикий ветр, полощущий ветрила,
Схватил ее; и вот — испугу отдана —
Она, скользя, кричит, уже в волнах она.

Уже в волнах она, цветок Тарента нежный;
Ей тело юное качает вал безбрежный.
Фетида, вся в слезах, в пещере скал крутых
Спешит ее укрыть от всех чудовищ злых;
Нерея дочери послушными руками
Вздымают девушку над бурными волнами
И к берегу несут, чтоб в саркофаге ей
Покоиться в стране зефира и зыбей,
А издали уже, будя простор пустынный,
Бегут к ней нимфы гор, холмов, ручьев, долины
И, ударяя в грудь и косы распустив,
Возносят горести исполненный призыв:
«Увы! Ты к жениху не подойдешь, краснея,
Тебя не облекут в одежды Гименея,
Предплечья твоего уж не замкнет браслет,
И на кудрях твоих повязки брачной нет!»

Всё есть в моих стихах; внимай же им, прилежным;
Камилла, голос мой и гибким стал и нежным.
Ручьи, и соловьи, и грозди на холмах,
И музы, и весна — всё есть в моих стихах.
Здесь поцелуй любви средь легких строк вздыхает,
Ручей здесь под холмом смеется и сверкает,
Звеня свободною и чистою волной
И золотом горя и неба синевой.
А волны ветерка среди листвы дрожащей
Проходят по стихам, как бы вечерней чащей.
И роз и миртов в них есть тонкий аромат,
Тех роз, что в летний день дыханьем полнят сад,
И тех, что так легко семнадцатой весною
Коснулись щек твоих окраскою живою.

И я бы мог любить. Ужель я жду напрасно!
Как ей коварной быть, когда она прекрасна?
Как сердцу моему, готовому любить,
Бежать от красоты, способной покорить?
Здесь всё вокруг меня вздыхает, любит, дышит, —
Ужель Венеры власть душа уж не услышит?
Не скажет: «я люблю!» Мне ль не узнать во сне,
Как с лаской милая склоняется ко мне;
И в час, когда плывут желанья, сновиденья
От солнечных лучей в истоме пробужденья,
Блуждая сонною, блаженною рукой,
Мне ль не услышать вдруг, что здесь она, со мной.

Под красною луной бежали тучи мимо,
Как на пожарище седые клубы дыма,
До горизонта лес шел черною стеной.
Шагали молча мы в траве, еще сырой,
В густом кустарнике и вересковой чаще,
Как вдруг под соснами с вершиною шумящей,
У камня круглого, который в мох одет,
Нам ясно виден стал когтистый волчий след.
Остановив шаги и задержав дыханье,
Мы обратились в слух. А на лесной поляне
Безмолвно было всё — лишь в сумраке глухом
Скрипучий флюгер пел заржавленным крылом.
То ветер верхом шел и, не касаясь пашен,
Крылами задевал верхушки старых башен.
Локтями опершись на ребра черных скал,
В лесу здесь каждый дуб, казалось нам, дремал.
И тихо было всё кругом. Старик лесничий
Спокойно, как велит охотничий обычай,
Чтоб разобрать следы, почти на землю лег.
Он, по лесу бродить привыкший без дорог,
Сказал уверенно, что здесь трусил сторонкой
С волчицей старый волк, а с ними два волчонка
И что следы когтей приметливо свежи.
Тогда мы вынули широкие ножи
И, пряча ружей блеск по правилам разведки,
Пошли, минуя пни и раздвигая ветки.
Вдруг что-то впереди остановило нас,
И я увидел сам горящих пару глаз
И четырех теней заметил очертанья,
В луне средь вереска плясавших на поляне,—
Как резвые щенки, что скачут на дворе,
Когда хозяин к их подходит конуре.
Но, увлеченные своей игрой счастливой,
Волчата прыгали, играли молчаливо,
Как бы не чувствуя, что в двух шагах от них
Таится человек, их враг в лесах густых.
На страже волк стоял. Волчица под сосною
Казалась статуей из мрамора живою,
Что в Риме некогда считалась божеством
И Рема с Ромулом вскормила молоком.
Волк рядом с нею лег среди полянки белой,
Вонзая сталь когтей в песок окоченелый.
Он будто понимал, что здесь со всех сторон
Отрезан путь ему и сам он окружен.
Когда же пес к нему рванулся, злобно лая,
За горло волк его схватил, не разжимая
Железных челюстей, хотя был тотчас он
Литыми пулями почти изрешечен.
Ножи ему бока, как клещи, разрывали,
Скрестившись в глубине, с холодным лязгом стали,
А волк, прижавший пса, давил его сильней,
Пока тот не издох в зажиме челюстей.
Ножи, по рукоять вонзенные, дрожали,
Был полон волчий взор презренья и печали,
Хлестала кровь ручьем на вытоптанный луг,
А ружья всё тесней свой замыкали круг.
С нас взгляда не сводя, презрительный и гордый,
Зализывая кровь, струящуюся с морды,
Зверь молча, исчерпав запас последних сил,
Закрыл глаза свои и навсегда застыл…

Облокотясь на сталь двустволки разряженной,
Не мог решиться я, печальный и смущенный,
Прикончить пулею скорее мать волчат,
Которая ждала, не опуская взгляд,
И только потому не защищала друга,
Что надо было ей спасать детей из круга
И, уведя в леса, как любящая мать,
Учить их дальше жить и стойко голодать,
И не вступать с людьми вовеки в договоры,
Чтоб рабства избежать, не превратиться в свору
Тех ненавистных псов, что гонят пред собой
Старинный волчий род из заросли родной.

Увы! — подумал я, — как жалок ты от века
Носящий гордое названье человека!
Как жить, как умирать средь горя и потерь,
Ни стона не издав, нас дикий учит зверь.
Ни слез, ни жалобы в минуту расставанья
Не стоит этот мир. Достойнее — молчанье!
Как понимаю, волк, я твой предсмертный взор!
Он в сердце мне вошел, он жив в нем до сих пор.
Он словно говорит: найди, коль можешь, силы
Быть полным мужества и стойким до могилы
И в твердости своей дойти до высоты,
Как я, которого жестоко гонишь ты.
Стонать, рыдать, молить — смешно и бесполезно.
Свой неизбежный путь ведя над темной бездной,
Иди, куда влечет тебя судьба твоя,
И, стона не издав, в свой час умри, как я!