Свет в конце апреля - Олег Исидорович Мельников

Я помню квартиру твою на окраине города:

от метро на автобусе — час на дорогу минимум.

Такая уютная, но захламлённая комната,

и небо стекает на лоджию синее-синее.

Мы, рты разевая окнам, курили без палева,

на все замки закрывались от мира, родителей.

Совсем не помню, когда стали теми, кем стали

мы, образумились, закостенели и не увидели,

как вдруг обросли знакомствами и разговорами,

как стало молчание комнат мутным и вязким.

У тебя вечно гости, будто они беспризорные,

густая масса, никчёмное серое мясо.

И нечем дышать в накуренной тесной хате —

не глядя пускаешь в дом разношёрстных вельмож.

Учили не открывать незнакомым дядям,

теперь к тебе ходят те, кого не зовёшь.

На кухне торчат пожиратели тортов и времени,

не тяготит бестолковый шум на репите.

Сейчас у тебя постоянно распахнуты двери,

только мне почему-то не хочется заходить.

Время вьётся спиралью,

голодной змеёй. Ему

ничего неизвестно

об осени и зиме,

о часах и минутах —

названия раздают

люди,

чтобы просто остаться

в своем уме.

Объяснять, что такое жизнь,

почему она

разделяется смертью

на множество мелких смут.

Почему пелена не спадает,

где дно у дна,

какова цена у соблазна,

чем шутит плут.

Замыкает круг

по накатанной счётчик дней.

Сердце вторит,

только б не встретиться с тишиной:

там чудовища бродят,

ждут любопытных во мгле.

А тех, кто смелей,

молча ведут за собой.

За пределами комнаты

вязкое ничего.

По-другому — всё,

чего не увидит глаз.

Что ты будешь делать,

коль окажешься черновиком?

Помолись за то,

что Бог забыл и не спас.

Возвращение в ноль,

упрощение до нуля.

Шопенгауэр, Ницше,

Сартр и Кьеркегор,

Тот, кто хочет понять —

шастает по углям.

Остальным —

точно подобранный эгрегор.

Есть закрытая комната,

ты в ней — нелепый дурак.

И тебе по условию

большего не дано.

Но можно наполнить её

высшим замыслом так,

чтобы разорвало.

Летний ливень — сродни откровению,

вскрытому абсцессу,

отчаянию, что льётся из глаз.

Со смирением глотаешь

тёплый ватный воздух, задохнуться боясь,

но ветер усиливается.

А когда откуда-то сверху

стеклянные ручьи

тянутся сотнями нитей вниз

и бьются о землю, звеня,

ты стоишь под навесом

и борешься с желанием

встать посреди улицы и подставить лицо,

чтобы его пронзили

хрустальные острия.

Чтобы звонкие капли лопались

у тебя на плечах и темени.

Умыться,

смыть всю пропитавшую тебя пыль,

будто ты сам уже состоишь из пыли.

Но рядом стоят другие,

и они ждут, когда всё закончится,

чтобы на пятках через лужи

попрыгать на работу с перекура

или домой смотреть кино с чаем.

А ещё новый костюм,

с которым неизвестно, что будет,

но заранее жалко.

И хлюпающие кроссовки,

не дай бог кожаные —

тоже так себе перспектива.

Пока слушаешь грохот из преисподней туч,

у какой-нибудь старушки,

которая больше года видит улицу

только через окно,

барахлит телевизор на канале культура,

и поднимается давление.

Спускается безбровый парниша

с пятого этажа

и видит в панорамном окне

из аквариума онкоцентра,

как снаружи все кривится —

и от этого ещё острее чувствуется

граница раздела сред.

Тихая школьница на первой парте

глядит во двор из кабинета биологии,

ещё не зная, что Паша,

во имя которого пишутся стихи и письма,

пошлёт ее нахер на перемене.

И ты стоишь.

И я стою.

И мы боимся выйти и смыть с себя

хотя бы частично,

хотя бы на сегодня

боль мира,

которой нет предела.