Осенний разговор - Сергей Эмильевич Таск

Изогнуло, как подкову, горизонт,

спавший город зазвенел, как тетива,

и вошел в его артерии озон,

и вздохнули облегченно дерева,

разгулялись по щетинам помазки,

человечьи затрезвонили рои,

на Плющихе, на Полянке, на Ямских

стариковские гоняются чаи,

а на рынках спозаранок толчея,

там лоточников поболе, чем лотков,

но, житье отшелушив от бытия,

вдруг расходятся все сорок сороков,

раскаляется чугунное литье,

и как будто с раскаленной высоты

низвергается сейчас не воронье —

с колоколен низвергаются кресты,

сыпанул из электричек, как горох,

раскатился во все стороны народ,

и куражится распевный говорок,

колобродит и городит огород.

Ох чадит великий город, ох чудит,

все чудит от полнокровья своего,

город дышит, и шаманит, и шумит, —

только города уж нету самого:

нет бульваров, и слободок, и застав,

нет толкучек, электричек и церквей,

нету больше ледохода – ледостав,

нету дождика грибного – суховей,

чай в стакане испарился, и рука,

и рука, что ухватилась за стакан,

ни помазанника нет, ни помазка,

только черный расползается туман,

все черно на белом свете, все темно,

тишина на этом свете, тишина,

то ли тот он, то ли этот – все одно,

между ними уничтожена стена.

Сколько дней же этой муке, сколько лет?

Ты оставь меня, оставь меня, оставь.

«Это сон, – вскричал Создатель, – это бред!»

Ангел смерти улыбнулся: «Это явь».

Наталья… Дело было к январю,

а крыши, как в июне, протекали,

фрамуги дребезжали по ночам,

и сердце не отыскивалось там,

где все его наперебой искали.

А в русской церкви, что на рю Дарю,

колокола звонили, и едва ли

отец Варлам, томясь по снегирям,

знать мог, что в это время в Зазеркалье

еще мерзей, чем здесь, и снегирю

бог посылает многая печали.

А знал бы – попенял большевикам:

«Я чай, на хлеб вы зиму променяли!»

Ну как сонет? Его тебе дарю.

Оставь меня! Вот только плащ накинь.

Другая нынче верховодит – Осень.

А душу, словно кожу шелуша,

отбросим – вот и новая душа,

даст бог, ее так скоро не износим.

И пусть земля, куда свой взор ни кинь,

нага и вроде стариковских десен

обуглена, – смотри, как хороша

чернь этих веток, меж которых просинь

едва сквозит и желтая полынь.

Сиротства флаг да будет трехполосен!

Туман ползет, рекой в лицо дыша.

Во имя утра, и дождя, и сосен

уйди, моя любимая. Аминь!

Как это объяснишь? Ведь стар как мир пейзаж:

Антониев форпост, храм, Конские ворота…

Ну разве что галдит чуть больше нищих сирот,

у торжища сойдясь, да царственнейший Ирод

на стенку лезет. Все, похоже, ждут чего-то.

Раздачи карточек? Спецпропусков на пляж?

О чем там ссорятся под смоквой два зелота?

Жара спадает. Ночь, контрастная, как Вийральт,

de facto отдает прохладу, что in toto

ей удалось скопить – но, впрочем, баш на баш, —

сама забрав тепло у этих тел, от пота

тускнеющих… Талант зарытый будет вырыт:

вон движется звезда – волхвы дойдут в два счета.

А что ж История? Ей выходить в тираж.

Ну вот мы и вместе, спасибо судьбе.

(Я сам по себе, ты сама по себе.)

Постель и расходы одни на двоих.

(Тебе ли до бед моих, столько своих.)

Кругом восторгаются: что за чета!

(Не тот стал, вздыхаешь? Ты тоже не та.)

Мы даже похожи с тобой, говорят.

(Что может быть горше, чем этот разлад?)

Какая любовь! Словно два голубка.

(Дай боже нам выбраться из тупика.)

Философия бабочки-однодневки,

о хрупкая стройность ее антиномий,

о эта выверенность баланса

жизни и смерти.

Стоит только выйти на Невский,

сразу становишься невесомей,

словно впервые тяжелый панцирь

скинул. Умерьте

восторг облегченья – вам жить осталось

полчаса, отведенные ночи

одной зарей до прихода новой

(цитирую вольно).

Пусть вас не тревожит страны отсталость,

долг невозвращенный и кто был зодчий

Исаакия – бабочкой в то окно вам

влететь довольно,

чтобы вдруг ощутить свою легкокрылость

и притягательность стосвечовой

лампочки, спрятанной абажуром,

как лепестками

яркий пестик, – и все открылось:

рискни, пожалуй, пыльцой парчовой,

один удар – и крылом ажурным

загасишь пламя.

Облезлая железная кровать.

Протертое худое одеяло.

За дверью молча тишина стояла,

других гостей не время зазывать.

Свободна у окна сидеть впотьмах.

Спуститься вниз. Сварить картошку в миске.

Свободна превозмочь животный страх

и отстоять, как все, в очередях,

чтоб услыхать: «Без права переписки».

Жаль, из свободы шубу не сошьешь.

Но можно и в пальто. Пока втерпеж.

Вы только не звоните, и не надо

при людях заговаривать со мной,

и апельсинов или шоколада

вы мне не приносите, как больной.

Я умерла. Воспользовалась правом

определить свой собственный конец.

Поэт на этом свете не жилец.

А впрочем, трудно спорить с домуправом.