Осенний разговор - Сергей Эмильевич Таск

Над городом в рассветном дыме

стоит, заметное едва,

твое магическое имя,

как Валтасаровы слова.

И, огорошенная сходу,

читает, заворожена,

подвластная тебе природа

таинственные письмена.

Уже она близка к разгадке,

уже понятней будет впредь,

чего ей ждать, в каком порядке

сиротствовать и зеленеть,

и почему для человека,

в час этот спящего пока,

она была и будет Меккой

на все грядущие века.

А ты, душа, живи, шаманствуй

в кругу заговоренных звезд,

покуда время и пространство,

как вдовы, ходят на погост.

Нет у стихов имен и отчеств,

и чтоб их как-то различать,

на лучших воском одиночеств

оплавилась судьбы печать.

Холод колючий бороду щипет.

Взгляд обреченный на родину бросив,

с грустью увозит в далекий Египет

Деву Марию с младенцем Иосиф.

Ослик щипет верблюжью колючку,

теплые ясли с тоской вспоминая.

Яхве ковчегом выберет тучку.

Да, на земле обстановка иная.

Перепись начал наместник Квириний,

требует стадо Господне учета.

Горе, коль кто-то нынче в пустыне,

ах, упасет ли пастырь его-то?

Старый Иосиф смотрит с тревогой:

как уберечь это пухлое чудо?

Сын примирил его с жизнью немного,

вот бы понять еще – взялся откуда…

Спит безмятежно младенец безгрешный.

Ослик библейский трусит колыбельно.

Все обойдется, и ждут их, конечно,

реки молочны и бреги кисельны.

Нос воротя от безрадостных видов,

на миражи глаза закрывая,

видит он мысленно город Давидов:

дом, палисадник, осина кривая.

И улыбается глупый Иосиф,

и забывает, что яд уже выпит,

И, на жену одеяло набросив,

шаг ускоряет в далекий Египет.

Холсты становятся старше,

становятся жизни короче.

Чего тебе надобно, старче?

Ты все мудро устроил, Отче.

Купит твой сад вишневый

размером тридцать на тридцать

меценат из Айовы

или римский патриций.

Хватит на хлеб с маслом,

а если не ешь хлеба,

искусство неси в массы,

по праву слывя «левым».

Если ж немеют пальцы

и вкус пропадает к цвету,

то можно не просыпаться —

свободу дают по рецепту.

Всем прочим нужна поблажка

в виде рамки на прежнем месте.

Подоконник. Прозрачная чашка.

И вечность в подтексте.

Нам приказали долго жить,

и мы живем.

Люблю над пропастью во лжи

ловить сачком

свет истины. И луг, что был

в зеленый цвет

солдатом выкрашен, мне мил

как блажь, как бред

ума российского, как сон,

в котором вдруг

поймешь, что был жидомасон

царь Петр. На крюк

повесим душу. Налегке,

забыв грехи,

однажды спустимся к реке,

а у реки

встречает тот, кто за обол

(см. в рублях)

готов доставить на любой

архипелаг.

Вот только справку дай ему

о смерти. Но

и умирать нам ни к чему —

мертвы давно.

Девяносто один – это значит все время на север,

убывая в глазах небоскребов,

уменьшаясь до точки, до света, который рассеян,

так что некому в оба

за дорогой следить. Девяносто один – это кленов

и берез быстротечная схватка,

из которой не выйти ни тем, ни другим без урона,

это стражи порядка

в неприметной «тойоте», стоящей в засаде, сливаясь

ярко-красным крылом с бересклетом,

это двадцать в тени, это солнце в крови, это Баэз

с чуть подсевшим, пропетым

на концертах протеста приятным контральто. Ни цента

не берут за стоянку в Эдеме.

Что Господь говорит по-английски с бостонским акцентом,

здесь давно уже всеми

признается. Не только что ног под собою – дороги

под собою не чуешь, и в негре

на заправочной вдруг узнаешь темнокожего Бога.

Сделай осени беглый

подмалевок, и пусть подождет он, другому оставлен,

кто напишет деревья нагими,

а себя не обманывай, будто здесь воздух отравлен

горьким привкусом ностальгии.

Пушкина читает дочь Дантеса.

Сам Дантес, томясь с женой на водах,

развлечен французскою пиесой

о наполеоновских походах.

Справив революции, Европа

возвратилась к танцам и наукам.

В Полотняном заросли укропа,

в Сульце грядки заросли латуком.

Впрочем, это буйствовало лето,

а сейчас зима поземку гонит,

и форейтор, заложив карету,

поглядит на небо да и тронет.

Разбегутся веером березы,

застучат копыта по аллеям,

и не в такт копытам, в такт морозу

чьи-то зубы застучат хореем.

Дочь Дантеса Пушкина читает.

За окном снежок московский тает.

Осенние свадьбы – весенние дети.

На юг потянулись машин караваны.

Народ разгулявшийся пишет мыслете,

одетый от шубы до сарафана.

В репертуар духового оркестра

нагло пролезла рок-фуга Сильвестра,

несмотря на протесты маэстро.

Спор разрешается строгой кантатой.

Ветер в кустах прошмыгнул, как опоссум.

На