Николай Алл - Русская поэзия Китая: Антология

У нежности влекущие глаза…
Как в этот век, стремительный и четкий,
Бетонированный, запутанный вокзал
Стыдливо приютил в углу решетки

Не кактусы, не пальмы дальних стран —
Взглянув на них, душа не дрогнет даже —
Нет, там в углу, как розовый туман,
Сакуры куст. Он часовой на страже!

Пусть поезда (не деревенский мул)
Орду людей несут в иные дали,
Где в городах свинцовый дым и гул
И новые написаны скрижали.

И житель равнодушный городской
С покорностью и скукой небывалой
В который раз гудящею толпой
Пройдет — столикий — по вокзальным залам.

В который раз… Но вот однажды он
Помедлит вдруг у кованой решетки…
И в этот миг стремительный и четкий,
Когда над городом разлит неон,

Услышит музыку далеких сфер,
И крылья нежности подхватят душу.
Так, городской столикий Агасфер,
Покой гранитный будет твой нарушен.

Осторожней проходи по пашням:
Мирно спят здесь прадеды твои,
Охраняя твой посев вчерашний
Всем долготерпением любви.

Посмотри, закат стал бледно-синим,
Выцветшим, как рубище твое.
У колодца слышен крик ослиный —
У колодца, где вода гниет.

И, встречая легкие зарницы,
Ласково кивнут тебе цветы.
Станет взрослым сын твой желтолицый,
Тишину полей поймет, как ты.

Он не сложит песен. В строгом взоре
Мудрость предков и покой земли.
Никакое не осилит горе
Тех, что слиться с пашнями смогли.

Дедовские холмики средь пашен —
Густо покрывает их трава —
Без гранитных усыпальниц, башен,
Шепчут внукам вещие слова.

Наклонившись над холмом убогим,
Слушает бесстрастный сын полей,
Как вдали по солнечным дорогам
Пролетают стаи журавлей.

Я знаю, шестикрылый серафим
Не спустится с благою вестью рая.
Так почему ж надеждой мы горим
На то, что долетит к нам весть благая,

Такая весть, что сердце, замерев
На миг, как будто биться перестанет?
И кажется: пройдут усталость, гнев
И счастье недоступное настанет.

Но серафимы не слетают к нам —
Миры иные их влекут сияньем —
Ведь мы, представ их ангельским глазам,
Им грудь пронзим неведомым рыданьем.

И скажет нам Господь: «Я дал вам жизнь,
Я подарил вам житницы, просторы,
Когда же ангелы мои взглянули вниз,
Вы горечью наполнили их взоры.

И вот отныне суждено, как вам,
Им слезы знать, отчаянье и муку!»
И серафимы не слетают к нам,
Боясь узнать про нашу боль и скуку.

Бегут чредой встревоженные годы,
Как кони древнеримских колесниц,
И снова поезда и пароходы,
На пристанях смесь языков и лиц.

У всех в глазах, не знающих покоя,
Стремление неведомо куда.
С какою беспредельною тоскою
Они ушли из дома навсегда!

А старцы на библейские страницы
Слезливыми глазами смотрят вновь,
И вздрагивают трепетно ресницы,
И в жилах так неровно бьется кровь,

Когда они читают про изгнанье.
«Куда идти?» Немой упрек в глазах,
Тысячелетнее в груди рыданье
И прадедов молитвы на устах.

Гонимые… Подрубленные ветви…
Тысячелетья длится тяжкий сон.
Его потом опять увидят дети,
Он словно тайным смыслом освящен.

Твоя страна — за дымкой непогоды.
Не увидать, не услыхать ее.
Ты перерос печали и невзгоды,
Но не поймешь, о чем она поет.

Как ни влечет тебя полет орлицы,
Подъемы ввысь неведомы тебе.
Скорей архангел Божий лётом птицы
Низринется наперекор судьбе.

Опустится он, как орел крылатый,
На гребни гор, где Демон пролетал…
Но может быть, проснешься?.. Час расплаты
Приблизился… Ты обновленным стал.

За то, что столько лет была гонимой,
Ей шлешь благословение любви.
Не зная запаха земли родимой,
Ты пыль ее таил в своей крови.

Карусель, карусель… Снова дни закружились мои
Я в плену у тебя, я почти не бываю своей.
Карусель, карусель, лебединую песню любви
Напевают опять хороводы твоих лебедей.

Но ответь, почему обмануть меня хочешь опять
И со мною несешь не моих, а чужих лебедей?
Поверни, карусель, я не буду их песням внимать!
А не можешь — тогда закружи и убей
И меня, и чужих лебедей!

Снова голос надтреснутый, резкий
Слышу в долгие ночи без сна.
Бормочу тишине: «Достоевский?»
«Эпилептик», — кричит тишина.

День за днем — никакой перемены.
Пустота и опять пустота…
В катакомбы уйти, на арены,
Чтоб терзали во имя Христа?..

Отвечает: «Не вам катакомбы!
Для ничтожных, презренных, как вы,
Лишь квадраты, да тесные ромбы,
Да картонные мертвые львы…»

Ты был то снисходительным, то строгим,
И вот уходишь — что же, добрый путь!
Но, мудрая, и я пущусь в дорогу,
Чтоб встретиться с тобой когда-нибудь.

Я прошлое захлопнула, как двери:
Довольно мне падений и высот,
Довольно веры, смешанной с неверьем;
Довольно торричеллевых пустот.

Прости, мой ангел, взглядом укоризны
Проводишь ли на новые пути?
Ведь я, как ты, иду к пределам жизни,
Чтоб где-то беспредельность обрести…

Дым едкий, въедчивый, невозмутимый
Над городом, над робкою весной,
Над нашим счастьем, над тобой и мной.

Ты говоришь, что я тобой любима,
А я смотрю, как проплывает дым,
И уплываю сердцем вместе с ним.

Нет дыма больше, счастья тоже нет,
А вместо дыма неотвязный бред.

Вот почему и мне приснился дым
Таким чужим, удушливым и злым:
Ведь мы на все по-разному глядим.

Я ничего под солнцем не имею,
Ни от чего теперь не пламенею,
Лишь берегу от юности своей
Прелестную безгрешную камею.
Кто — римлянка, гречанка, иберийка?
Чей это профиль для камеи взят?
Вот так всегда: берут — потом казнят
И о любви к умершим говорят!
Но я не так люблю свою камею —
Ее огонь нетленным берегу
И не отдам ни другу, ни врагу
Пока дышать, протестовать могу.
Прелестная безгрешная камея,
Хранительница горнего огня,
Мне все равно, кто ты, но знаю я:
В тебе погребена душа моя.

Слишком поздно приходит прозренье подчас —
Наступает расплата потом.
Как и многих, судьба разлучила и нас,
Разметала счастливый наш дом.

Пусть течет небывалая скорбная жизнь,
Ты сказал мне: «Светильник храни!»
Я хочу сохранить и шепчу: «Возвратись!
Возврати мне счастливые дни!»

Ты припомни, я честью твоею была
И началом томленья и мук:
Потому и светильник, не дрогнув, взяла
Из твоих коченеющих рук.

И теперь вот брожу от угла до угла.
Продолжаю с тобой говорить:
«Если жизни твоей уберечь не смогла,
Как светильник мне твой сохранить?»