Н. Денисов - Стезя

Вот и уносит печали
Реченька тихой волной.
Где-то в полях запропали
Годы, прожитые мной.

Выйду на голос гармошки,
Где он – в закатном дыму?
Кажется, эта дорожка
К детству ведет моему?

Песни моей колыбели
Не позабыла заря.
Сам я в веселье апреля
Слышу печаль сентября.

Вижу над желтой половой
Редкую сетку дождя.
Каждому доброму слову
Радуюсь, будто дитя.

Маленький дятел – лесной барабанщик,
Не уставая, стучит день-деньской.
Как я жалею, что месяцем раньше
Не был с тобою в его мастерской.

Возле надломленной бурею ели
Ладно устроена жизнь муравья.
Может быть, завтра снега и метели
Вновь ополчатся на наши края.

Липшими станут фургон и телега.
Что-то уляжется, что-то замрет,
Что-то до нового таянья снега,
Не огорчаясь, под зиму уйдет.

Может, устало петляя по тропам,
Переселяясь поближе к жилью,
Заяц подскажет мне, где – за сугробом
Видел он утром улыбку твою.

Срывая бас,
Метель гудит по роще,
И соловьи ушли за окоем.
Но в стужу я сжимаюсь
Только жестче,
Чтоб испытанье
Выдержать огнем.
Сибирский я,
Отмеченный,
Кондовый.
Я в землю врос
Корнями кедрача.
На мне и сталь
Кольчуги ермаковой
Под шубою –
Не с царского плеча,
А под мужичьей!
Что по стати сшита,
Что не берут
Метельные штыки,
Под той, что перед миром
Знамениты,
Когда в них шли
Сибирские полки.

Звенел апрель, шагая тропкой вешней,
Косым лучом месил в сугробе снег.
В селе развесил белые скворечни
Апрельский день – хороший человек.

Еще сугроб корявый, темнолицый,
У кромки леса плакал, чуть живой,
Он уходил, вернувшимся синицам
Зеленою кивая головой.

Блеском реклам затоплен,
Город всю ночь кружит:
Мчится то «Форд», то «Оппель»,
То полицейский «джип».
Дышит в окно простудой
Северная весна.
Музыка «Барракуды»[1]
Стихла. Но нету сна.
Вспомнился – в лунном свете
Сельский пейзаж простой,
Наш участковый Петя
С кобурою пустой,
Неторопливой речки
Шелковый говорок,
Домик отца, крылечко
С выбоинкой от ног.
Сколько б ни жил на свете,
Знаю – душа чиста –
Чудится, будут эти
Ласковые места:
Галки над крышей храма,
Лошади вдалеке
И у калитки мама
В майском своем платке.

Чего он хочет, голос странный –
В два тридцать ночи, черт возьми! –
За телефонною мембраной,
Как бы за темными дверьми?

Всю душу вытянул по нитке,
Я как привязан к проводам.
И не выдерживаю пытки: –
Ну что не спится вам, мадам?

Распахнул окно пошире:
Дождит нерусская весна.
А может там, в полночном мире,
Любовь, пожар или война?

Гуляет поздняя пирушка
Под сенью вымокших аллей.
Вот так и вспомнишь: где же кружка,
С которой сердцу веселей?

Настойчиво, гортанно
Звонят мне без конца
И снова за мембраной
Не разглядеть лица.

Теперь мне в ухо дышит
Таинственно и зло.
Заочно ненавижу
«Клиента» моего.

Ну что он в самом деле,
Хоть трубку на куски!
Ворочаюсь в постели,
Зверею от тоски.

Гляжу остекленело,
Но думаю пока:
«Хорошенькое дело –
Незнанье языка!»

Всю ночь в окошке узком
Качается звезда...
Послать его по-русски,
Пусть думает – куда?

Грозны башни древнего колосса,
Но за узким таинством дверей
Пыль веков собрали пылесосом,
Полумрак сбежал от фонарей.

Гид ведет направо да налево,
Непростые зрелища суля: –
В этом зале – ложе королевы,
Этот зал – покои короля...

Сам король – с картины
Смотрит строго:
Безупречны локоны и стать,
Молодой, наверно, равный богу,
Так и ждешь – начнет повелевать!

Голубая лента, эполеты! ...
Я ж, признаться, думаю о том,
Как он ночью шел на ложе это
Мимо сонной стражи босиком.

Как не приветить гостя: все ж сосед,
Одним плетнем граничат огороды,
Одной тропой бегут здесь наши годы –
Его – в закат, мои еще в рассвет.
Опять прознать все надо старику:
– Со службой как?
Не видно было что-то?
– Был в отпуске...
– А, понял, – в отпуску...
– И это надо, коли заработал...
Мы говорим, как будто ни о чем,
Коль понимать не сердцем, а рассудком.
А он – ладони в рупор над плечом –
Мои слова улавливает чутко:
– Да вот поездил, был в чужой стране,
Да без забот пожил себе у моря...
– Оно и мне случалось... на войне.
И вдруг всерьез:
– Что там о нас гуторят?
– Да разное... – Киваю головой.
– Так, так оно... –
– Махру вдыхает злую,
И узловатой жилистой рукой
Оглаживает бороду седую.

Тук-тук-тук –
проснулся первый молоточек,
Заиграл-запел над лезвиями кос!
Тук-тук-тук –
упало эхо на лужочек,
Распрямись, трава!
В деревне сенокос!
Над оградами,
домами,
гаражами
Звук старинный прокатился за версту.
Как я вовремя приехал, горожанин,
Нынче руки у деревни на счету.
Ты отбей, Василь Ермилович, мне косу,
Оселком поправлю,
будет хоть куда!
Я-то знаю, все вселенские вопросы
Отступили перед временем –
Страда!
Вот идет она,
На зорьке пламенея,
Синевою умывая и бодря,
Даже наш медовый месяц, не жалея,
Приказала отложить до сентября.

Старый конь провалился под лед,
Не бывал он в такой передряге.
Не поспей на подмогу народ,
Не вернуться бы с речки коняге.

А потом он дрожал у плетня.
– Хорошо бы под теплую крышу! –
И под звонкие крики мальчишек
В крайний дом затолкали коня.

Сокрушаясь, хозяин нагреб
Полведерка овса из сусека:
– Это видано ль, граждане, чтоб...
Чтоб скотину – в жилье человека!

Грустно старый коняга заржал,
Ржанью вьюги откликнулся тонко,
Может быть, он в тот миг вспоминал
Вольный луг и себя жеребенком...

Дымя соляркой и бензином,
Рядком шли тракторы, звеня...
Негородская та картина
Опять встревожила меня.
Я вспомнил час побудки сонной,
Рев «пускача» и стан ночной,
Где спал, не сняв комбинезона,
В обнимку с рыжею травой.
Ведь там как раз, в зените лета,
Набрав подоблачный предел,
В лучах июльского рассвета
Счастливый жаворонок пел.

...А умру, вы в обком не ходите,
Оградите от лишних помех,
В чистом поле меня схороните,
Где хоронят трудящихся всех.
Там и лягу в глухой обороне,
Там додумаю думу свою –
Ту, что я на земле проворонил,
А порою топил во хмелю.
А подступят бесовские хари,
С ними я разочтусь как-нибудь.
В одиночку, вслепую нашарю
В небеса предназначенный путь.
Снова будут дороги крутые.
И в конце, как простой пилигрим,
Постучусь во врата золотые:
«Слава Богу, добрался к своим...»