Плохо работающий граммофон был помещен в центр юмористического четверостишия П. Налима:
Слышен у нас жалкий стон:
«Не годится граммофон…»
Без рупора только шипит
И временами говорит…
В тех двух стихотворениях из книг массовых поэтов 1913 года, в которых речь заходит о кинематографе, отношение к нему авторов оказывается неоднозначным – волшебный мир кино и манит, и пугает своей иллюзорностью, стремлением подменить собою мир подлинных человеческих переживаний и ценностей:
В кинематографе народ
Порой так шумно восторгался,
Порой мечтал и забывался,
Картин, волнуясь, ждал вперед.
(А. Замятин «Венок»)
Все смешалось – люди, тени,
Правда жизни, сказки, ложь,
Трепет сладостных видений
И предсмертных вздохов дрожь…
Все метется, все мигает,
Эфемерно все, как сон…
Что же мир наш ожидает
И к чему стремится он?
(И. Понятовский «Синематограф»)
Подобная двойственность в отношении к кино совершенно отсутствовала у футуристов, вменивших себе в обязанность воспевать технический прогресс в качестве одного из символов грядущего дня. В частности, Игорь Северянин пытался сымитировать и таким образом освоить поэтику нового искусства в стихотворении «Июльский полдень (Синематограф)», а Вадим Шершеневич в специальном стихотворении хвалился знанием сокровенных технических (что в данном случае означало и метафизических) подробностей кинопоказа:
Прихожу в кинемо; надеваю на душу
Для близоруких очки; сквозь туман
Однобокие вальсы слушаю
И смотрю на экран.
Я знаю, что демонстратор ленты-бумажки
В отдельной комнате привычным жестом
Вставляет в аппарат вверх тормашками,
А вы все видите на своем месте…
Как перевертывается в воздухе остов
Картины и обратно правильно идет,
А у меня странное свойство –
Я все вижу наоборот.
Мне смешно, что моторы и экипажи
Вверх ногами катятся, а внизу облака;
Что какой-то франтик ухаживает,
Вися у потолка.
Я дивлюсь и сижу удивленно в кресле,
Все это комично; по-детски; сквозь туман
Все сумасшедше; и мне весело
Только не по-Вашему, когда я гляжу на экран.
(«Рюрику Ивневу» – из книги «Экстравагантные флаконы»)
Он же в одном из своих стихотворений не упустил возможности изобразить движение лифта:
Поднимаюсь на лифте… В гробу фарфоровом
Вы лежите утонченней!
(«Панихида» – из книги «Романтическая пудра»)
А еще один стихотворец левого толка, Илья Эренбург, в своей парижской книге стихов «Будни», явно зависимой от практики ругаемых им в ту пору футуристов, ухитрился посвятить целое стихотворение транспортному средству, которое в России в 1910-е годы вообще отсутствовало:
Под землею было душно, пахло мылом,
Душно было, страшно, тяжело,
Поезда, скользя по черным жилам,
Выбегали и шипели зло.
(«Мэтрополитен»)
Зато автомобили в стихах петербургских и московских поэтов, как правило, изображались в качестве давно привычной, а иногда – изрядно поднадоевшей детали городского пейзажа. Так они описываются в финале «Петербургских строф» О. Мандельштама:
Летит в туман моторов вереница;
Самолюбивый, скромный пешеход –
Чудак Евгений – бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет!
И у мандельштамовского эпигона И. Евдокимова:
Промчится моциклетка
Со свистом в полный ход,
Под Троицкую сетку
Проскочит пароход.
Куранты крепостные
Проплачут над Невой,
Буксиры винтовые
Затянут встречный вой.
Вдыхаю гарь бензина,
И морщусь, и кривлюсь…
Быть может, под машину
Я на торец склонюсь!
(«Прогулка»)[29]
Сходно автомобили изображались многими другими столичными авторами, причем почти всегда подчеркивалось, что их много, что они шумны и что они суетливо быстры, как сама современность:
Не красным Клаусом старинного поверья,
В щеголеватом новеньком пальто
Идет в толпе. Навстречу шляпы, перья.
Грохочут фьякры, фыркают авто.
(Н. Брандт «Прогулка палача»)
Скользят коляски; мимо них,
Гудя, летят автомобили;
Но строго, у коней своих,
Литые юноши застыли.
…………………………
Гудя, лети, автомобиль,
В сверканье исступленных светов…
Вдали Адмиралтейский шпиль
В огне закатном, фиолетов.
(В. Брюсов «Вечернее катанье»)
Вереницы экипажей,
Камионы, автобусы,
И трициклы, и моторы,
Вкривь, и вкось, и вдоль, и в ряд;
Рев гудков, и брань, и споры,
И бубенчики, как бусы,
С шеи кляч спадая, в раже
Необузданном звенят.
(С. Рафалович «Бульвары»)
Люди шли, неслись машины,
Мир рождался, умирал…
Но покой хранил старинный
Неизменный, старый зал.
(А. Струве «В этом доме есть колонны…» – из книги «Отражения»)
Бульварных ясеней вершины
Шуршат… Внимаешь чей-то шаг ты,
Потом в ответ шипящим шинам
– Копыт отчетливые такты.
(В. Эльснер «Пантомима»)
Ветер взносит хлопья пыли
С едкой, грязной мостовой,
И жужжат автомобили,
Как густой осиный рой.
(И. Эренбург «Сумерки» – о Париже)
Чтобы остраннить автомобиль и воспеть его как удивительную диковинку, понадобилась неуемная энергия провинциальных русских куплетистов:
Летит стрелой автомобиль,
Пуская смрад, вздымая пыль,
На нем купец Н. Н. несется,
Вдруг крик – в крови прохожий бьется,
Автомобиль свалил его…
Купца в участок тащат прямо.
Суд, штраф и гласность… ничего!
Зато – прекрасная реклама!
(В. Кауш «Реклама»)
Везде и всюду разговор:
«Испортился уже мотор;
Нет в городе больше гула –
Фортуна его заснула…»
(П. Налим «Везде и всюду разговор…»)
В экипаже на колесах шины,
И в кредит он выписал машины,
Все по городу хлопочет,
И под нос себе бормочет:
Тресни, но держи фасон.
(Н. Турченко «Тресни, но держи фасон»)
Или же – ничуть не меньший запас энергии, которым, безусловно, обладали футуристы:
Потому что вертеться веки сомкнуты,
Потому что вертеться в тюль автомобили…
(К. Большаков «Иммортель» – из книги «Сердцев перчатке»)
Хотите ли, чтобы перед вами
Жонглировали словами?
На том же самом бульваре
В таксомоторе сегодня ваши догадки
Бесплатно катаю, милостивые государи.
(К. Большаков «Милостивые государи, сердце разрежьте…» – из книги «Сердце в перчатке»)
Автомобиль подкрасил губы
У блеклой женщины Карьера…
(В. Маяковский, «Рассказ о влезших на подмосток…» – из книги «Требник троих»)
Затянут в черный бархат, шоффер – и мой
клеврет –
Коснулся рукоятки, и вздрогнувший мотор,
Как жеребец заржавший, пошел на весь простор,
А ветер восхищенный сорвал с меня берэт.
(Игорь Северянин «Фиолетовый транс»)
Бесшумно шло моторное ландо
По «островам» к зеленому «пуанту»,
И взор Зизи, певучее рондо,
Скользя в лорнет, томил колени франту…
(Игорь Северянин «Зизи»)
Не повезут поэта лошади, –
Век даст мотор для катафалка.
На гроб букеты вы положите:
Мимоза, лилия, фиалка…
(Игорь Северянин «Мои похороны»)
Колоратурен и дик миговой
Моторов вой.
(В. Шершеневич «На бульваре» – из книги «Экстравагантные флаконы»)
А я люблю только гул проспекта,
Только рев моторов, презираю тишь…
И кружатся в строфах, забывши такты,
Фонари, небоскребы и столбы афиш.
(В. Шершеневич «Фривольные диссонансы» – из книги «Экстравагантные флаконы»)
Милая, как испуганно автомобили заквакали!
(В. Шершеневич «День моих именин!» – из книги «Экстравагантные флаконы»)
…Горсть крупного, тяжелого бисера
Рассыпал передо мною мотор.
(В. Шершеневич «Верю таинственным мелодиям…» – из книги «Экстравагантные флаконы»)
В качестве привычной и шумной приметы большого города автомобиль во многих стихотворениях соседствует с трамваем. Исключение – последнее из далее цитируемых стихотворений, в котором зимний трамвай движется бесшумно:
О всем, что знали и любили,
Не умолкая никогда,
Лепечет гром автомобилей,
Звенят трамваев провода.
(А. Горностаев «Средь лязга, скрежета и стуков…»)
Вот отзвенел трамвай. Умчались
Автомобили, лихачи,
И в город стаями ворвались
Нездешней белизны лучи.
(С. Городецкий «Петроградские видения»)
Солнце. Моторы. И грохот трамвайный.
Гулы. Шуршанье бесчисленных ног.
А наверху – голубой и бескрайний,
Бледный, магический, древний цветок.
(Д. Крючков «Круг повседневности» – из книги «Падун немолчный»)
Я слышу робкий звон бегущего трамвая,
Доносится колес неугомонный шум,
Как будто силится, шумливо пробегая,
Прервать прямую цепь тяжелых, мрачных дум.
(М. А. «Сумерки»)
Я шел, тоскуя.
Звонки трамваев звучали глухо;
Летели искры от липкой стали;
Был хаос жизни. Сновали люди.
Шипя скользили автомобили,
И пахло гарью.
(М. Нефедов «Кошмар»)
Беззвучно движутся трамваи,
Шипят на мерзлых проводах.
Бегут моторы, развевая
Воздушно-белый, снежный прах.
(Д. Цензор «Петербург»)
Но трамваи описывались и сами по себе, причем, в отличие от автомобилей, они никогда, даже у футуристов, не были окутаны в стихотворениях поэтов 1913 года романтической или инфернальной дымкой – до 1921 года и «Заблудившегося трамвая» Гумилева оставалось еще целых восемь лет:
