у подножия скалы с укромной пещерой, в которой верхом на огромном валуне сидел крошечный Будда и как будто погонял под собой валун, но тот не двигался.
Не успели оглядеться, а к нашей палатке уже спустились лангуры – темно-серые обезьяны с белыми «очками» вокруг глаз. Они перебирались по верхушкам кактусов, не боясь уколоться.
На стволе казуарины вниз головой отдыхал варан длиною с локоть. Рябая окраска помогала ему слиться по цвету с корой.
Пляж занимал левую часть бухты, на правом краю зеленели мангры. Я пошел туда. Листья мангров – плотные, не шумят и не трепещут. Бог знает, о чем можно задуматься, гуляя по мангровой роще! То ли дело в приветливых русских березках! А мангры говорят молча. В их зарослях водятся мангровые змеи. К счастью, я ни одной не встретил.
Когда стемнело, вода начала потихоньку отступать и вскоре ушла до того далеко, что мы перестали слышать прибой. Луна освещала широкую, плоскую, местами черную от ила поверхность, открывшуюся нам после отлива. Обмелела вся бухта!
Лунная дорожка осталась лишь в длинных неглубоких впадинах, занимаемых лужами, которые темнели, будто вытянутые языки.
Утром лангуры грелись на коньке крыши ресторана, усевшись там в рядок, как бабушки на скамейке.
Док – один из участников нашего похода – шел по пляжу, собирая в пакет обрывки целлофана, куски бечевы, пластиковые бутылки и прочий мусор.
Глупо пытаться в одиночку очистить побережье целой бухты, и к тому же бесполезно, потому что море завтра же нанесет еще больше хлама и спишет результат твоей деятельности в ноль.
Но и эти заметки писать не умнее, нисколько не умнее, чем собирать мусор на пляже, которому никогда не вернуть былую чистоту.
В яркий январский день, в сосновом бору…
…Какое ясное слово «бор» – выразительное и точное; так и пахнет смолой – в отличие от менее определенного «лес»…
…я почему-то подумал, что литература (именно как выражение мира через письменный язык, подбор точных слов) стала занятием весьма старомодным.
И еще я подумал, что русский писатель девятнадцатого века или первой половины двадцатого не мог бы сказать о себе такое. Он мог бы признать себя несовершенным, непризнанным, не приспособленным к обществу, притесняемым цензурой, но старомодным – вряд ли.
Значит, это, по-видимому, черта именно современности, а не литературного процесса как такового.
Толстой, Хлебников, Платонов, Лесков, Северянин (независимо от степени их успеха и популярности) все-таки верили, что за литературой – будущее, что она авангард; а сейчас стоит только взяться за рассказ или стихи – сразу откуда-то попахивает нафталином, как будто литература – это тот язык, на котором не проговариваются актуальные смыслы.
Вот и писатель Илья Одегов из Казахстана считает, что «художественная проза в наши дни – это такое романтическое ретро, как бальные танцы или фехтование».
А где же водятся актуальные смыслы? Какой порох нюхать, чтобы их раздобыть?
Так вопрошал я, стоя на опушке. Небо походило на голубой поднос, а по белым сугробам стелилась лыжня. Шаги моих умозаключений грозили истоптать ее, как грубые валенки.
В кустах ивняка сметливый косой (по-народному – «косой», в Википедии – «заяц») с трясущимся сердцем и на прытких ногах успел накатать целую «Повесть временных лет» о своих похождениях.
«Лиса прочитает, – подумал я, вдохновившись. – На сытый желудок мода не проходит».
Жизнь коротка.
У Бажова есть рассказ про голубую змейку, которая не ползает, а «колесом ходит». С одной стороны она черную пыль сыплет, с другой золотую – это у нее все равно что мертвая и живая вода.
Кого-то она губит, а кого-то выручает. Действие рассказа происходит на Урале, возле горных рудников и рабочих поселков.
А есть ли такая у нас в Иванове?
Я решил это выяснить во что бы то ни стало и, делая зарядку, весело напевал, как герои Бажова:
Эй-ка, эй-ка, голубая змейка…
Проблема была в том, что за всю свою жизнь я не видел в Иванове ни одной змеи – только ужей на речке в парке Степанова.
Мне стало казаться, что ее уже и нет – мираж, выдумка, гремучая фантазия, опасная тем, что в нее легко поверить, а потом всю жизнь обнимать пустоту.
Город наш неказистый, развернуться негде, и если, скажем, приезжают гости, решительно не знаешь, что им показать – разве только ярмарки с дешевым текстилем да памятник Фрунзе: одна рука на отлете, другая на кобуре с заряженным револьвером.
Несколько лет назад я в качестве журналиста участвовал в одной предвыборной кампании, и мы обходили квартиры избирателей с опросом, за кого они собираются голосовать.
Один дядька ответил:
– Я за Фрунзе-два. Лучше вторую гражданскую бойню устроить, чем кормить дармоедов.
Мало кто признается, что ему в Иванове сладко живется, – все как один грозятся уехать, но даже те, у кого есть возможность, не уезжают. Странная верность городу его жителей похожа на безалаберность, инертность и лень.
Где уж тут встретится голубая змейка?
Уныло, скучно.
Что ей тут делать?
Но я все махал и махал гантелями, продолжая припевать свою песенку про «эй-ка», вдыхая движение в поникший парус.
Однако резервы подходили к концу – уже не хотелось срывать сосульки, очищать кожуру с нарядного мандарина, целовать девушек, даже полный стакан казался пустым.
У меня был друг – костер, который я разводил в пригородном лесу, мне подмигивали багряные, кусачие угольки. Елки под снегом, дятлы, снегири – все это пело вместе со мной, призывая явиться волшебную гостью, но я не знал, куда ей написать, на какой имейл отправить сообщение.
Костер прогорал, угольки затухали, елки погружались в дремучий зимний сон, глухой и оцепенелый.
Накануне Нового года я испытывал чувство, что Дед Мороз не придет.
И я тогда сам решил приехать к нему – забрался в сани, укрылся дерюгой и скомандовал курчавому, бородатому цыгану, усевшемуся на козлах: «Давай, брат, поживей».
Мы ехали долго и, как часто случается после бурной метели, сбились с пути. Равнины и перелески были на одно лицо, мобильная связь отсутствовала, и у темных опушек мне стали мерещиться силуэты волков, о которых у нас сто лет не слыхали. Низкое солнце бросало слабый розовеющий отблеск на край горизонта.
Ямщик повернулся – у него из тулупа торчала ощеренная волчья пасть!
Я схватился за пистолет и выстрелил в нее с решимостью Фрунзе.
Ямщик завалился, лошадь брыкнула и вырвалась из постромок.
– Стой! Куда!
Некоторое время я бежал за ней, проваливаясь
