знаком и раньше. Несколько лет назад одна из последних трупп, специализирующихся на этом древнем виде искусства, приезжала в Нью-Йорк. Гастроли индийского театра были приурочены к празднику Дивали, почти совпавшему в тот год с Хеллоуином. Пока по улицам Гринвич-Виллиджа шел шумный хеллоуинский парад, на сцене театра в Линкольн-центре разворачивалось еще более красочное и бесшабашное действо. Казалось бы, традиционные театры Востока (а я видел японский, китайский, корейский и даже лаосский театр) все в общих чертах немного похожи друг на друга: сложная символика, суггестивность мимики и жестов, перкуссионный аккомпанемент, использование масок. Все это было и тут, но мне показалось, что катхакали по сути куда ближе к африканскому театру, чем к японскому или китайскому. Вместо экономных шажков пекинской оперы — тигриные прыжки, переходящие в оголтелый пляс; вместо минималистичной перкуссии театра но или кабуки — исступленный бой говорящих барабанов. Когда же действие дошло до того памятного места, где разъяренный богатырь Бхимасена, один из достославных Пандавов, пьет кровь поверженного Духшасаны, актер, игравший Бхиму, измазался чем-то вроде кетчупа и принялся смачно чавкать, запихивая в рот гирлянды бутафорских кишок. В этот момент я понял, что передо мной все тот же Хеллоуин и классический спектакль по сюжету из «Махабхараты» можно считать продолжением веселого парада в Гринвич-Виллидже.
Рано или поздно все забудется — и Тадж-Махал, и катхакали; останутся фотоальбомы, в которые никогда не заглядываешь. Если что и хотелось бы удержать в памяти, это лица и голоса людей. Для всего остального есть «Википедия». Человека, который повел меня на индийский спектакль, зовут Саурабх. Мы с ним вместе проходили интернатуру и в течение года были неразлучны. Кажется, за всю свою жизнь я не встречал более заботливого и одновременно беззаботного человека. Это он, Саурабх, потратил все деньги на покупку новой машины своему двоюродному брату, когда тот попал в аварию. Это Саурабх добровольно заночевал в больнице, чтобы присматривать за тяжелым пациентом, хотя в ту ночь должен был дежурить кто-то другой. Это Саурабх пожертвовал отпуском, чтобы помочь мне с переездом. И это он после выпуска из мединститута целый год просидел перед телевизором в родительской гостиной.
— Неужели ты весь год только и делал, что смотрел телевизор?
— В общем, да.
— У тебя была депрессия?
— Наоборот, я был вполне счастлив. Потом мне, конечно, стало стыдно: родители стареют, а я ничего не делаю. Но если б можно было, я бы и дальше так сидел. Мне кажется, я бы мог так просидеть всю жизнь и ни о чем не жалел бы. С одной стороны, эта мысль меня пугает, а с другой — почему бы и нет?
В ту пору я еще не был знаком с Шармой и не слышал историй о причудах гуру-джи. Да и сам Саурабх, хоть он и брахман по происхождению, далек от религии и каких бы то ни было психофизических практик. В пору нашей дружбы он приобщил меня к болливудской попсе («Let’s have some raunak shaunak, let’s have some party now…» [173]), к бирьяни с козлятиной, к танцу бхангра (по четвергам мы наведывались в манхэттенский клуб Basement Bhangra), к романам Премчанда, драмам Калидасы и фильмам Сатьяджита Рая. Когда мы познакомились, он был безответно влюблен в мусульманку по имени Шахла; она позволяла ему водить ее в дорогие рестораны, пока не нашла себе жениха-пакинстанца. Потом он ухаживал за персидской красавицей Лейлой, не подозревая, что она спит с его другом Ранджитом. В конце концов он женился на пенджабской девушке, которую ему подыскали родители. Свадьбу сыграли в Дели. Мы с Аллой хотели поехать, но я не смог отпроситься с работы. После свадьбы Саурабх сократил общение с прежним кругом друзей — кажется, по воле жены. Через год она забеременела, но во втором триместре у нее случился выкидыш. Саурабх разослал всем письмо с просьбой некоторое время с ним не связываться. «Я знаю, что вы меня любите, сочувствуете и хотите выразить соболезнования. Я вас тоже люблю, но мне сейчас проще ни с кем не общаться». После этого он исчез из моей жизни на несколько лет и лишь совсем недавно снова появился — пришел на помощь. Это произошло в ноябре прошлого года. Накануне Дня благодарения я попал в аварию, о чем тут же возвестил у себя на страничке («Попал в аварию. Машина всмятку. Сам вроде жив. Всех с праздником!»). Не успел я вывесить свой жалобный пост, как Саурабх, который сейчас живет в штате Род-Айленд, позвонил мне с предложением немедленно приехать.
— Все в порядке, — успокоил я друга. — Только машину жалко. Я ее купил всего три месяца назад.
— Машина — ерунда. А сам-то ты точно цел? Не было сотрясения? Симптомы ведь обычно появляются не сразу. Может, мне все-таки лучше приехать?
— Разве что если ты собираешься лечить меня аюрведическими примочками, — неуклюже сострил я.
Это от Саурабха я впервые услышал об аюрведе. По его версии, до наших дней это древнее знание не дошло; все, что сейчас выдается за аюрведу, надо считать подделкой. «Но я верю, что много веков назад, во времена царя Ашоки или еще раньше, индийская медицина действительно была чем-то исключительным». Разумеется, вера в утраченный идеал аюрведы — такой же костыль, как вера в существование чудодейственного лекарства от рака где-то за пределами фармакопеи («то, что хочет скрыть от вас медицинская корпорация»). Человеку нужно утешение, а западная медицина неутешительна так же, как неутешителен атеизм или имперсонализм адвайты. Мне, приверженцу авраамической религии, это более чем понятно.
Фигура Нарендры Моди, облаченная в традиционную курту, сопровождала нас на протяжении всего путешествия по Уттар-Прадешу. Человек из народа, начинавший как продавец чая на вокзале, он взмыл в эмпиреи власти и разросся до исполинских размеров героя «Махабхараты» или древнегреческого небожителя. Взирая на нас с придорожных плакатов, телеэкранов и фотографий на передовицах, он то покровительствовал нам, то сбивал нас с пути, как Посейдон — ахейскую дружину, и мне казалось, что исполнение любых наших замыслов всецело зависит от его государевой воли. Неудивительно, что и наши разговоры то и дело возвращались к его персоне. На излете второго десятилетия XXI века по всему миру ведутся одни и те же разговоры — с поправкой лишь на имя правителя. Современная политика — это реалити-шоу, в которое втянуто все человечество. Это новая разновидность майи, анирвачания эпохи глобализации и интернета. Размывание границ между вещественным миром и виртуальным пространством, между правдой и фейком, между любыми «здесь» и
