важного исторического момента. Но в новостях CNN индийская денежная реформа упоминалась лишь вскользь, а другие западные СМИ ее и вовсе проигнорировали. На то была веская причина: в тот же вечер, когда Моди вывел из оборота крупные банкноты, в Америке победил Трамп.
В фильме Сатьяджита Рая «Дни и ночи в лесу» четыре молодых человека из Калькутты, решив отдохнуть от цивилизации, устремляются в леса Палмау, где, по их представлениям, обитают благородные дикари. Посыл вроде бы очевиден: вот наивность и снобизм горожанина, возмечтавшего о деревенской глуши, или западного туриста, провозглашающего образцом правильной жизни нищий быт туземцев где-нибудь на краю света. Но режиссер, он же автор сценария, относится к своим героям если не с сочувствием, то, во всяком случае, без издевки. В конце концов, их эскапизм — не худшее из человеческих проявлений. Я смотрел «Дни и ночи в лесу»; я читал «Шакунталу» Калидасы, где лесные племена, совершавшие набеги на индоарийские селения в эпоху Гуптов, представали в виде ракшасов [176]. И теперь я, лох-горожанин и американский турист, путешествующий в предгорьях Раджастана, сгораю от любопытства, подобно персонажам Сатьяджита Рая. Наш водитель, даром что не знает по-английски, тотчас смекает, что к чему, и, повернувшись к Сандипу, просит, чтобы тот перевел мне: вон там в лесу живут адиваси. Адиваси? Гугл поясняет: племена, малочисленные и малоразвитые аборигены. Не такие уж, впрочем, малочисленные. По последним подсчетам, они составляют около 8 процентов населения Индии. Но от этого менее загадочными они не становятся. Адиваси живут в горных лесах, в глухих деревнях от Кашмира до Тамил-Наду. Они избегают контактов с туристами вроде нас. «Адиваси! — Красный от бетеля рот водителя расползается в удивленное „а“. — Адиваси!» Больше о лесных людях сказать ему нечего: похоже, он и сам их никогда не видел. Но мы с Сандипом уже клюнули на приманку и ждем продолжения. Какие они, эти адиваси? Другие, совсем другие. Водитель дает волю воображению. Говорит, что лица у адиваси темные, почти черные. Нижнюю часть лица они прячут за полумаской, точно бандиты из старых приключенческих фильмов. Иногда они устраивают засаду и нападают на тех, кто осмелился ступить на их территорию. Значит, и на нас могут напасть? А как же. Увидеть в лесу адиваси — все равно что встретиться с леопардом. Такую встречу можно считать крупным везением, но не следует забывать и об опасности. С леопардами шутки плохи. Мое воображение, поспешающее вслед за воображением водителя, рисует образ сентинельца, представителя последнего неконтактного племени, живущего на Андаманских островах. Я вглядываюсь в чащу в надежде заприметить там конан-дойловского дикаря Тонгу, но вместо инфернального туземца на багажник автомобиля прыгает обезьяна — их здесь видимо-невидимо. «Багажник!» — кричит водитель на понятном мне языке. Это чуть ли не единственное слово, которое он знает по-английски. На индийском английском «багажник» будет «dickie».
Когда горожанин-турист вроде меня отправляется в незнакомую страну, он рассчитывает побывать там не только в городе, но и в лесу. Чем глуше, тем лучше. Без леса знакомство с новым местом не будет полным. Город сообщает пришельцу куда меньше, чем принято считать, а лес — куда больше. Но то, что сообщает лес, не считывается на раз, вот в чем беда. Горожанин привык, что неизвестное — это ярмарочный хаос или пыльная лавка древностей, привык рыскать в ожидании неожиданного, но опознаваемого: вот она, волшебная лампа Аладдина, вырезанная из джайпурского розового камня или из синеватого мрамора Фатехпура-Сикри, а рядом — сандаловые палочки для воскурений, молитвенные четки или фиал с волосом пророка. Вот терракотовые диски, шары, бусины, небольшая статуэтка — артефакты эпохи Гуптов. Вот города-крепости раджпутов — Джайпур, Джодхпур, Удайпур; средневековые мандиры и хавели [177], в которых до сих пор живут (между резными окнами на верхних этажах протянуты бельевые веревки); узкие улочки, круто поднимающиеся в гору, а затем проваливающиеся в недоступное пространство внутренних двориков; бесконечные лавки, где торгуют сластями, специями, благовониями, кухонной утварью, музыкальными инструментами, миниатюрной живописью. В студии художника подмастерья замешивают краски на верблюжьем жиру, делают кисточки из верблюжьих ресниц, а через дорогу рыжебородый мусульманин торгует сладковатым верблюжьим молоком. Под раскидистой магнолией расположились музыканты. Один играет на таблах, а другой — на инструменте, который состоит из дюжины пиал с водой. Из-за того, что количество воды в пиалах варьируется, получается своеобразный ксилофон (интересно наблюдать, как музыкант настраивает свой инструмент, переливая воду из одной пиалы в другую). Туристы кидают артистам мелочь и спешат в лавку к зюскиндовскому парфюмеру (на визитной карточке написано «Кандидат наук, профессор ароматерапии»). Вниманию посетителей предлагаются шестьсот сортов одеколона и духов кустарного производства. Черный мускус, санталовое масло, розовая эссенция, лотос, мак, шафран… «Вам далеко везти? В Америку?» Для удобства транспортировки профессор заворачивает флаконы с дорогостоящими духами в конспекты собственных лекций. За пределами его лавки воздух напоен куда более сильными и стойкими запахами. По одной из главных улиц проходит религиозная процессия с факелами, опахалами, венками, бубнами, колокольчиками и песнопениями. Они идут к храму Вишну, где священник в белом дхоти [178] окуривает бога и прихожан благовониями, мажет охрой межбровье. Там звонят в колокольчики, ударяют в гонги, трубят в морские раковины; в священный огонь бросают кусочки смолистой сосны, коричневый сахар и топленое масло… В это время другая процессия — свадебная — во главе с женихом на белом коне направляется во дворец, где жили двадцать четыре поколения раджей, начиная с Пратапа Сингха. В наши дни наследный принц с семьей занимают всего несколько комнат, остальное же сдают в аренду корпорации отелей «Тадж» (выходит, потомок доблестных Сингхов — нормальный индийский арендодатель). Скоро грянет свадебный салют, заревут ослики в рыжих подпалинах, нарисованных хной, а затем город внезапно опустеет, и только неприкаянная корова останется стоять посреди центральной площади, одиноко мыча и прядая ушами (что там говорил про священную корову Махатма Ганди? «Корова — поэма сострадания»? Кажется, так). Раздолбанная моторикша повезет нас по безлюдным ночным улицам, и водитель — смешливый и жуликоватый парень лет двадцати — включит музыку на полную громкость, будоража чуткую тишину спящего Удайпура. Так нью-йоркские гопники врубают на всю ивановскую свой хип-хоп. Но тут не хип-хоп, а каввали — песенное переложение классической суфийской поэзии под аккомпанемент мриданги [179], гармоники и скрипки. Газели Мирзы Галиба из трескучих динамиков моторикши — где еще такое услышишь? Вот гумилевская Индия духа, вотчина просветленных мошенников, полоумных йогинов, факиров, кукольников, заклинателей змей. Все это, будучи известным заранее, тем
