паспорт. Он полистал и спрятал мой паспорт в карман. — Ждите здесь.
Через десять минут он вернулся в сопровождении миловидной работницы «Эйр Индии».
— Вам повезло, — холодно сказал он. — Для вас нашелся поручитель. Теперь вы должны проследовать на третий этаж и заполнить кое-какие формы.
Я повиновался.
— Вам правда очень повезло, — шепнула мне работница «Эйр Индии», когда мы втроем (начальник охраны впереди, а мы следом) поднимались по какой-то служебной лестнице в канцелярию на третьем этаже. — У меня на руках совершенно случайно оказался список пассажиров бизнес-класса, и там было ваше имя.
— А разве нельзя было посмотреть в компьютере? — спросил я. Она покачала головой:
— Вы даже не представляете, насколько вам повезло. Никто бы не стал разбираться. Но теперь все будет в порядке. Можете быть спокойны.
* * *
За три часа до вылета меня выпустили из аэропорта. Озираясь по сторонам, как зэк, которого выпустили на поруки, я зашагал в сторону автостоянки. Кого я рассчитывал там встретить? Кто стал бы ждать меня в течение пяти часов? Чару. Машина Чару стояла ровно там, где мы должны были встретиться пять часов назад.
— Не могу поверить, что ты меня все это время прождала, — сказал я, чувствуя себя эдаким Юрием Деточкиным («Люба, я вернулся»).
— По правде сказать, я уже не знала, что и думать. Санни попросил, чтобы я встретила тебя здесь в три часа дня. Я приехала, тебя нет. Звоню тебе, пишу эсэмэс, ты не отвечаешь. Звоню Санни, он сидит у своих родственников и знать ничего не знает. Что же мне оставалось делать? Только ждать.
— Прости меня, Чару, я пытался тебе позвонить, но в аэропорту у меня почему-то не было связи. Понимаешь, меня не хотели выпускать из зала вылета.
— А зачем ты туда поперся?
— Чтобы заранее сдать багаж. Санни сказал, что так можно. Багаж у меня не приняли, а потом не хотели выпускать. Садисты какие-то. Требовали, чтобы я нашел поручителя.
— Ну правильно. Если ты уже зашел в зал вылета, зачем тебе выходить обратно? Это выглядит подозрительно. Откуда им знать, что ты не террорист? Они просто выполняли свою работу. А ты в следующий раз будешь знать, как слушать Санни.
— Ну и куда мы теперь?
— Думаю, никуда. Я собиралась напоследок повозить тебя по городу, но до твоего рейса осталось меньше трех часов. Пока мы доберемся до центра, надо будет уже ехать обратно. Единственное, что я могу тебе предложить, — это перекусить что-нибудь поблизости. Если я правильно помню, тут в пяти минутах езды есть торговый центр, там наверняка будут какие-то забегаловки. Хочешь?
В кафе за соседним столиком сидела сикхская семья. Четырехлетний мальчик выпрашивал сладости — расгуллу и гулаб джамун. «Гулаб джа-а-амун, гулаб джа-а-амун…» Сердце сжалось от знакомого мотивчика: точно так же клянчит моя Соня. Пора домой.
В лесу, окруженном живописными предгорьями и меандром большой реки, мы приобщились к ведической медитации, посетив обитель «Арша Видья Гурукулам». Этот лесной ашрам был основан полвека назад ведантистом Свами Даянандой Сарасвати (для приближенных — Пуджья Свами). Семья Сандипа ездит сюда уже много лет. С некоторых пор встречи в «Арша Видья» вошли у них в традицию. Сандип и Ниру приезжают с детьми из Нью-Йорка, Санджай и Судха — из Калифорнии, родители Ниру и Санджая — из Дели, родители Сандипа и Судхи — из Коннектикута. Воссоединение на нейтральной территории ашрама — верный способ избежать конфликта. Каждый год в течение недели они всей семьей медитируют, занимаются йогой, гуляют по лесу и поют бхаджаны [181]. Затем разъезжаются до следующего раза. Никаких раздоров и разногласий. Мир да покой. Шанти, шанти, шанти. Попадая в ашрам, человек тотчас проникается духом вселенской любви и доверия. На дверях коттеджей, где размещают постояльцев, нет замков. Встречаясь на лесной тропе или за трапезой в монастырской столовой, незнакомые люди улыбаются и уступают друг другу место. В другое время при других обстоятельствах они бы ни на секунду не забывали о том, что человек человеку волк. Но пока они здесь, ни у кого не возникает и мысли, что кошелек, оставленный в незапертой комнате, могут украсть. «Арша Видья» — это макет царства Рамы, дом отдыха от мирского зла. Монастырь-санаторий на краю священного Ришикеша.
Длинный день начинался с управляемой медитации: аккурат в шесть утра многоголосица бхактов запевала мантру «Ом намах Шивая». Запах сандаловых благовоний прикрывал несвежее дыхание заспанных людей, медитирующих натощак. Полагалось сидеть со скрещенными ногами и прямой спиной, чтобы пробудить энергию кундалини. Несколько лет назад я пытался освоить основы дзадзен в Японии, а еще раньше занимался «осознанной медитацией» в Таиланде. Ни в том, ни в другом случае я не продвинулся дальше стартовой точки, но, по крайней мере, без особых усилий высиживал положенные полчаса. Теперь же я был не в состоянии сосредоточиться ни на чем, кроме боли в тазобедренных суставах. «Встреча с собой, это встреча с собой, — доносился из динамика голос Свами. — Никаких ожиданий, никаких откровений, просто встреча с собой. Я не тело, я не имя, я есмь То…» Боль в суставах свидетельствовала об обратном: я есмь тело, тело со всеми его неполадками.
Сам Свами-джи появлялся ближе к семи. В панорамные окна храма мне было видно, как он идет по тропинке в окружении свиты. Он был облачен в оранжевое одеяние саньяси. Оранжевый цвет символизирует огонь, пожирающий тело. Цвет отречения. Я не тело, я не имя… За пять минут до его прибытия в зале включали кондиционер. Когда он входил, все поспешно вставали, как вставали, помнится, в начальной школе при появлении учительницы. «Здравствуйте, садитесь. В тетрадях — число, классная работа». Свами-джи поднимался на подиум, опускался в кресло, надевал петличный микрофон. Прежде чем начать лекцию, он отправлял в рот что-то вроде облатки. Семидесятипятилетний гуру, худой как жердь, до блеска лысый, с большим крючковатым носом и темными, почти лиловыми губами, с шиваитской трипундрой на лбу и огромной старческой родинкой на правой скуле. Эта родинка выглядела как нечто наносное, еще одна обрядовая отметина из глины и пепла, а трипундра, наоборот, как естественная часть лицевого рельефа, глубокомысленные складки на переносице. Когда он говорил, его лицо оставалось неподвижным, зато руки непрерывно двигались, пальцы складывались то в одну, то в другую мудру, запястья выгибались, как у актера-танцора катхакали. Эта причудливая жестикуляция приковывала внимание зрителя. Медленная речь с глухим завыванием в конце каждой фразы воспринималась как музыкальное сопровождение
