слово случайному попутчику, обаятельному немцу-археологу («Вообще-то мой раскоп — на юге Ирака, а здесь я впервые, как и вы»): по его словам, три тысячи лет назад в этих подземных лабиринтах были и банкетные залы, и винодельни, и зернохранилища, и конюшни. А уже в первые века нашей эры здесь нашли убежище всеми гонимые христианские секты, и население подземного города достигло пяти тысяч человек. Чтобы начать понимать уклад их жизни, надо знать один простой факт: эти каменные норы — многоэтажные. Судя по всему, у людей подземелья были свои сословия. Знать занимала верхние этажи (ближе к поверхности), условное купечество расположилось этажом ниже, а беднота ютилась в самых недрах. Сейчас здесь умиротворенная пустошь, но стоит представить пятитысячную толпу, годами теснящуюся в узких подземных коридорах, как объект наследия ЮНЕСКО моментально превращается в видение Дантова ада. Вспоминается фильм «Письма мертвого человека» про ужасы ядерной зимы. За последний год эта постапокалиптическая фантасмагория вновь приобрела актуальность.
Вечером нас ждут удивительные вещи: танец кружащихся дервишей из суфийского ордена мевлеви (последователей Руми!), затем — полет над каппадокийским простором на воздушном шаре. Целая флотилия воздушных шаров, подогреваемых газовыми горелками. В вылинявшем вечернем небе они выглядят как волшебные китайские фонарики, зажженные в честь первой полной луны нового года. В вечернем свете «камины фей» похожи уже не на колонны ледяного дворца из «Холодного сердца», а на терракотовую армию Цинь Шихуанди — привет от одного конца Азии другому. Кажется, в этом невероятно странном, ни на что не похожем пейзаже содержится какое-то послание из глубины веков, от тех, кто томился в подземных городах, сочиняя постапокалиптические «письма мертвого человека». Возможно, они даже поместили свои письма в какую-нибудь капсулу (кажется, сейчас над чем-то похожим работают в Норвегии: неопубликованные произведения известных писателей комплектуются в «капсулу времени» для будущих библиотек). Существовала ли такая капсула в Каппадокии две тысячи лет назад или нет, она сгодится хотя бы в качестве метафоры, как нельзя лучше описывающей мое впечатление от этой части света: капсула времени, в которой до нас в целости и сохранности дошла тишина.
Только теперь, когда умер эмир,
телеэфир сквозь помехи
выдал нам тайну, что кончился мир
от Арарата до Мекки,
и уцелевших при этом, — а их
мало ль, в развалинах гетто
спасшихся чудом калек и заик, —
надо пристраивать где-то.
То ли в саду, где Аллахов гарем
ждет ружьеносцев джихада,
то ли в аду, где подолгу горим.
То ли в окрестностях ада
жмется к стене бывший узник, не рад,
что оказался на воле,
тычется, ищет попутчика, брат,
спрашивает, для того ли
умер эмир наш, носивший одним
именем больше, чем Сам Он,
чтобы глумился посмертно над ним
Рушди какой-нибудь Сáлман?
Беспросветным утром в чикагском аэропорту
память подсовывает дежавю: такой же
зал ожидания прошлой зимой в Стамбуле,
где провели четыре дождливых дня,
согреваясь лоточным сахлепом в Султанахмете,
обезлюдевшем в несезон, и нам хватило
первых двух дней, на третий уже не хотелось
выползать из номера, как не хотелось и здесь,
в Чикаго, где я провел два дождливых года
в самый разгар подросткового несезона
и куда вернулся сейчас, двадцать лет спустя.
Так сознание — не поток, а тонкая струйка,
стекающая по водостоку, — впадает в детство,
и на поверхность всплывает случайная фраза
или жест, а за ним — человек, безотказный Юра,
с пятого класса служивший боксерским мешком
для школьных альфа-самцов, а к десятому классу —
их личным шофером; единственный русский сверстник,
он был первым чикагским другом, хотя, по правде,
дружба с Юрой была предлогом, а ночью снилась
его сестра, но она была меня старше,
носила стрижку каре, увлекалась Курехиным
и художниками советского андеграунда,
просвещала и нас, пару раз водила в кино,
давала мне советы по части прически —
жаль, что патлы, которые силился отрастить,
сбились паклей, и тщетное «вскидывание челки»
окружающие принимали за нервный тик…
Я достаю телефон, захожу в соцсеть,
ввожу ее имя, фамилию, и на фото
седеющей женщины, щурящейся из-под
приставленной ко лбу козырьком ладони,
узнаю задний план: безлюдье Султанахмета,
Голубая мечеть, дворец Топкапы… И даты
совпадают с моими — с точностью до недели,
так совпадают фоновые детали,
что при желании можно себя убедить
в том, что я — один из расплывчатых пассажиров
на борту парохода, плывущего по Босфору,
неузнаваем, как та, что на первом плане,
как и все эти люди, гляжу по команде гида
в пустоту за кадром, туда, где в солнечный день
открывается вид на какую-то древнюю крепость,
но теперь туман и почти ничего не видно.
ЧИТАЯ НАФИСИ В ГРЕЙТ-НЕКЕ
Вечер — время «ахбар». «Акбар?» — переспрашиваю, предполагая, что речь идет о вечернем намазе. Я ведь помню, что «акбар» означает «великий» и относится к Аллаху. Мусульманский символ веры, фраза, возвеличивающая Всевышнего. Ее произносят во время намаза, равно как и во всех остальных случаях жизни. Вероятно, в разговорной речи слово «акбар» метонимически заменяет слово «намаз». Гениальная догадка. Но, к сожалению, мимо. «Намаз — это у них там в Исламской Республике, — морщится Сима. — А у нас аХбар. „Хе“, а не „каф“, понимаешь?» «Ахбар» — это новости. Множественное число от «хабар». «Чи хабар?» — что нового?
Новости неутешительны. «Зан, зендеги, азади», — скандируют протестующие на улицах Исфахана, Шираза, Язда. «Женщина, жизнь, свобода». За кадром звучит протестный гимн «Барайе» — надрывная баллада, написанная в память о Махсе Амини, двадцатидвухлетней жертве полиции нравов. После того как песня разошлась по всему интернету, ее автор, двадцатипятилетний Шервин Хаджипур, был арестован. Потом его отпустили, но недавно песня «Барайе» получила специальный приз на церемонии «Грэмми», и теперь Хаджипуру снова грозит опасность.
Помнится, в 2005 году ферганский поэт
