Бесплатных проездов не бывает.
Чтобы разобраться во всех этих тонкостях, нужен надежный проводник. Информант, выражаясь языком лингвистов. Мой главный проводник — это Мехди. Благодаря ему я начинаю понимать разницу между письменным языком и устным. «Горосне хасти?» [218] — спрашиваю я у его дочери Элисы, и Мехди тотчас поправляет: в устной речи половина звуков проглатывается, и «горосне» превращается в «гошне». Часто встречающееся окончание существительных «ан» превращается в «ун»: не «баран» (дождь), а «барун»; не «джан» (дорогой-дорогая), а «джун». Кстати, те слова, в которых окончание «ан» означает множественное число, как правило, заимствованы из арабского. А Мехди — против арабского влияния. Он сторонник движения, ратующего за чистоту фарси и искоренение из персидского языка арабских слов. Можно предположить, что, если из фарси исключить весь лексикон, пришедший из арабского, язык сильно обеднеет. Но поборники чистоты фарси утверждают, что это не так: у каждого арабского слова есть исконно персидский эквивалент. В качестве приветствия следует говорить не «салям», а «доруд». Выражая благодарность, надо использовать не «мотешакеран» (производное от арабского «шукран»), а «мамнун» или «сапас». Когда поздравляешь кого-нибудь с днем рождения, употреблять не «тавалодет мубарак», а «задрузет шадбаш». «Вообще-то так говорят все образованные люди, — наставляет Мехди. — С арабизмами надо бороться, и, если уж ты учишь наш язык, учи как правильно». Это движение родилось не вчера и не позавчера. У его истоков стоит сам великий Фирдоуси. В его поэме «Шахнаме», одном из самых длинных произведений в истории литературы, нет ни одного арабского слова. Значит, можно обойтись и без арабского, если очень захотеть.
— А как ты относишься к словам, заимствованным из русского?
— Из русского? Ничего не имею против. Самовар, пирожки, дрожки… Что там еще? Мы вам дали «чемодан», а вы нам — «самовар». Нормальный обмен, по-моему. Ты пойми, я не против заимствований. Просто с арабами у нас свои счеты. Персидская цивилизация существовала тысячелетиями, когда никаких арабов еще в помине не было. А потом они пришли и навязали нам свою религию, письменность и все остальное. Если бы не арабы, у нас бы не было сейчас этой кровожадной Исламской Республики.
— Было бы что-то еще.
— Возможно. Вообще говоря, я ко всем религиям плохо отношусь, не только к исламу. Но уж если выбирать, я бы выбрал зороастризм. Ислам ужасен, иудаизм и христианство — тоже. А зороастризм незатейлив и поэтому чуть менее ужасен. У них там много всяких сложных церемоний и символов, но суть предельно проста: «Хорошие слова, хорошие поступки, хорошее поведение». Вот и все заповеди. Главное — это наша персидская религия, задолго до принудительной исламизации. В наше время от нее, по существу, остались только праздники. Но праздники отличные, я их очень люблю и с удовольствием отмечаю. Для меня они значат гораздо больше, чем всякие там аль-Адха и аль-Фитр [219]. Кстати, на следующей неделе будет осенний праздник Мехреган. Мы с Наргес собираемся сходить на концерт иранской классической музыки в Хантер-колледже. Пойдешь с нами?
Праздник осеннего равноденствия Мехреган, посвященный зороастрийскому божеству Митре, отмечается в третий день седьмого месяца по персидскому календарю. В этот день бог дружбы и справедливости Митра ниспослал людям братскую любовь, а верховный бог Ахура Мазда одарил щедрым урожаем, чтобы люди могли запасаться на зиму. При Сасанидах на Мехреган, считавшийся вторым по важности праздником после Навруза, назначались коронации. Дома украшались орнаментами из осенних цветов. Всюду астры и хризантемы, гранаты, яблоки, орехи, розовая вода, горки сушеного майорана. Другие символы праздника — зеркало, кайал [220] и курительница для благовоний (главное ритуальное благовоние — гармала). По зороастрийскому обычаю в полдень все члены семьи должны собраться перед зеркалом и, глядя в него, читать молитвы из «Хорде Авесты» [221]. Затем полагается выпить шербету, подвести глаза кайалом и осыпать друг друга смесью из семян лотоса, сливы и майорана. Так празднуют Мехреган последние из зороастрийцев Йезда и мумбайские парсы. А светские иранцы из Грейт-Нека, хоть и не читают из «Авесты», наряжаются во все лучшее и идут на концерт. Кажется, для них Мехреган имеет примерно такое же значение, как для советской интеллигенции и тех, кто эмигрировал из Советского Союза, — Старый Новый год. Бережно хранимое напоминание о том, что было давным-давно, в дореволюционное время.
Концертный зал на пятьсот человек битком набит праздничными людьми. Похоже, я здесь единственный неиранец, но со своей ближневосточной внешностью вполне вписываюсь. Вот только одет слишком буднично. Кругом мужчины в щегольских пиджаках и женщины в вечерних платьях. Даже Мехди, хоть и не франт и обычно одевается во что попало, сегодня облачился в фасонистый блейзер с кожаными заплатками на локтях. Мог бы и меня предупредить, между прочим.
— Почему ты мне не сказал, что здесь нужно быть при полном параде?
— Я думал, ты уже достаточно хорошо нас знаешь, чтобы понимать: иранцы наряжаются везде и всегда. Наш человек никогда не упустит случая покрасоваться в новом прикиде.
— Кстати, интересно: ведь тут на весь зал ни одного хиджаба!
— Ты бы еще удивился, что не видишь никого в абе [222] и шароварах с кушаком.
— Ну, не знаю, вон индийцы с пакистанцами гуляют по Нью-Йорку в традиционных нарядах.
— Они на нас совсем не похожи.
Мехди прав. Эта публика скорее похожа на тех, кто посещал Московскую филармонию во времена моего детства. Одна из моих любимых персидских поговорок: «Филеш йаде Хендустан карде» («Его слон вспомнил Индию»). Так говорят о том детско-ностальгическом, что память выдает по первому требованию, даже тридцать с лишним лет спустя. Сидя в этом зале, я вдруг испытываю дежавю — возвращаюсь в то время, когда мама брала абонементы на детские концерты в зале Чайковского. Вот-вот выйдет Светлана Виноградова… Но гаснет свет, и вместо Виноградовой на сцену выходит конферансье… в традиционном иранском наряде. Я бросаю вопросительный взгляд на Мехди. Он кивает с видом всезнайки: так положено, это сценическое амплуа.
В первой части программы — классический дастгях эпохи Каджаров. Струнно-перкуссионный ансамбль, созвездие виртуозов игры на кеманче, таре и томбаке, аккомпанирует знаменитой певице Рахе Юсефи. Невероятно красивая, волнующая музыка, одновременно экзотичная и эмоционально доступная. Сочетание чего-то далекого, но хорошо знакомого с чем-то еще более знакомым, неожиданно близким. Как если бы индийские раги скрестили с еврейскими мелодиями. Заворачивающий женский вокал.
Второе отделение — куда менее классическое и менее понятное. Тут много импровизации, странного интерпретативного танца под чересчур театральную, на мой вкус, декламацию стихов Руми и медитативное накрапывание томбака. Между композициями — пространные объяснения, на которые моего
