были отзывчивы и внимательны, мы с мужем вам очень благодарны».
«Здравствуйте, дорогая Насрин! Конечно, я вас помню и очень рад весточке. Как ваши дела?»
«У нас все хорошо, спасибо. Как вы? Лейла до сих пор в Нью-Йорке. Если вы ей напишете, она будет рада. Помню, как вы говорили с ней о литературе. Вот ее имейл… Шахин передает привет».
Лейла всегда сопровождала мать, когда та приходила на ЛТ, и мы действительно несколько раз говорили о литературе. Но наши беседы не были особенно содержательными: я слишком мало знал о персидской литературе, чтобы быть в состоянии хотя бы задавать ей, специалисту, осмысленные вопросы. В университете читал какие-то переводы из Саади, Руми и Хафиза — это обязательная часть обзорного курса «Мировая поэзия» для студентов литературного факультета. Но ничего из них не запомнил. Единственное, что отложилось, — это вступление нашего профессора, Дайен Кристиан: Персия — страна поэтов, там люди до сих пор совершают паломничество на могилы классиков, живших больше тысячи лет назад. Их стихи каждый иранец помнит наизусть, их цитируют в теле- и радиопередачах по любому поводу. «Можете ли вы себе представить, чтобы у нас ведущий ток-шоу запросто цитировал Чосера?» Помню этот риторический вопрос к залу и свою попутную мысль: интересно, почему всякая «империя зла» при ближайшем рассмотрении оказывается еще и «страной поэтов»?
— Скажите, Лейла, а правда, что каждый иранец помнит наизусть стихи средневековых персидских поэтов?
— Правда. У нас их километрами заставляют заучивать в школе. Но при этом запрещают «Буфе кур» [226] и прочую классику XX века.
— А правда, что «Диван Хафиза» используют для гадания?
— Да, есть такая традиция.
На этом мои познания, а вместе с ними и вопросы к специалисту закончились. Но я сделал мысленную пометку: посмотреть в гугле, что такое «Буфе кур», да и вообще почитать в «Википедии» про иранскую литературу.
Теперь же я решил подготовиться основательней: по пути на работу и с работы слушал аудиокнигу «Шахнаме». Прослушал первые два тома в переводе Липкина — оказалось невероятно увлекательно: Кей-Кавус, Сиявуш, война Ирана с Тураном, трагедия богатыря Рустама, который, сам того не зная, убил сына… На сей раз у меня будет что обсудить с Persian literature scholar… Но когда мы встретились в виллиджском кафе, Лейла готова была говорить о чем угодно, только не о классической персидской литературе.
— Лучше расскажите, что вы сейчас пишете. Вы ведь пишете, я правильно помню?.. А я недавно привела в порядок свои дневники. Я их начала писать, когда уезжала из Тегерана, и продолжала еще в тот момент, когда мама у вас лечилась. Сейчас перечитала и вот думаю: может, из этого можно было бы что-то сделать?.. Даже на английский несколько отрывков перевела. Хотите, пришлю?
Переведенные отрывки, которые она прислала, уместились на одной странице, и это был законченный рассказ — о детстве, о прощании с Тегераном, о любви к матери и страхе за нее. И о странном совпадении: дальняя рифма, перекличка событий через годы и страны. В центре переклички — стихотворение Пабло Неруды, которое Насрин читала Лейле накануне отъезда из Тегерана и на которое Лейла наткнулась в книжном магазинчике в Варшаве, много лет спустя: «Забери хоть воздух, но не забирай / дочь твою у меня…»
Прошел еще год, и я в очередной раз сменил место работы. Теперь я проходил собеседование в университетском госпитале на Лонг-Айленде. Глава онкологического центра Юсеф Каземи пригласил меня сделать доклад. После доклада были встречи с руководством госпиталя, а вечером Юсеф и его жена Зари, тоже профессор медицины, повели меня в ресторан. За ужином принято вести светские беседы на темы, не связанные с работой. В таких ситуациях мне иногда бывает сложновато с урожденными американцами, особенно если темой для разговора выбирают спорт или биржу. Куда проще — с выходцами из других стран, для которых, как и для меня, стилистика американского «смол-ток» все-таки не вполне естественна, хоть и очень уже привычна. С иранцами Юсефом и Зари разговор ни обо что не спотыкался, весело перескакивая с одного на другое. Домашние заготовки на случай неловких пауз так и остались в неизрасходованном резерве. Уже под самый конец вечера Зари, спохватившись, преподнесла мне сюрприз, с которого, по-видимому, планировала начать наше общение:
— Чуть не забыла… Мы с Юсефом, между прочим, о вас наслышаны от общих знакомых. Да-да. Вы ведь знакомы с Лейлой Шомрони, правда? Она дочь наших ближайших друзей, Шахина и Насрин. Вчера была у нас в гостях. Когда она поступила в Коламбию, мы им пообещали, что будем за ней тут присматривать. Так вот, и она, и ее родители передают вам большой привет.
Стало быть, круг замкнулся; мир при всей своей широте и впрямь оказался тесен. И вот я уже который год работаю в онкологическом центре, куда меня пригласили Юсеф и Зари Каземи, и живу на Лонг-Айленде, неподалеку от Грейт-Нека, известного в народе как Маленький Тегеран.
* * *
Все вращалось вокруг Юсефа и Зари, держалось на их попечительском энтузиазме. Их совместная лаборатория, вселенная сфинголипидов [227], доска в конференц-зале, мелко изрисованная никогда не стираемыми схемами, бесчисленные овалы и стрелки — пути внутриклеточной передачи сигнала. Шумные лабораторные собрания: Юсеф с его вечным призывом «четче формулировать», Зари у доски — рисует одну схему поверх другой. Главное в жизни — четко формулировать гипотезу, формулировать цель эксперимента, формулировать свои пожелания. Формулировать, постулировать, артикулировать.
Правая рука Юсефа — израильтянин Моше Ягалом, мастер четких формулировок, — сидит всегда с краю, смотрит с прищуром на выкладки Зари у доски. Он слегка косит и внешне чуть похож на артиста Савелия Крамарова, но без свойственных тому дурашливо-комедийных ужимок. Узкий овал лица очерчен снизу идеально подстриженной бородой, через лоб пролегла одна глубокая борозда, свидетельство многолетних умственных усилий. «Можно я скажу?» Его замечания всегда по делу. Железная логика, неотразимые аргументы. Но есть определенная закономерность: когда он обсуждает проекты Юсефа или Зари, то есть своего непосредственного начальства, его «критика» при ближайшем рассмотрении оказывается лишь искусным подхалимажем. Когда же разбираются работы тех, кто стоит рангом ниже самого Ягалома, критика всегда беспощадна. Разносит их в пух и прах, ни слова за, только против. Свои разносы он начинает с виноватой улыбкой, то и дело поправляя кипу на макушке. Добрый Юсеф пытается как может смягчить удар: ну нет, все не так плохо, как говорит Моше. Просто молодому коллеге надо четче формулировать задачу и возможные варианты ее решения. Юсеф — сухопарый человек с
