фарси заведомо не хватает. Что-то про суфиев и про мост между Западом и Востоком. Мыслящий тростник Паскаля превращается в тростниковую флейту из «Маснави»? Что-то в этом духе. Можно было бы дернуть за рукав Мехди и попросить его вкратце перевести, о чем тут толкуют. Но мне недосуг спрашивать, все мои усилия уходят на то, чтобы не клевать носом. В конце концов мой внимательный друг сам толкает меня в бок: «Хочешь, пойдем?» Я киваю.
Мы выходим из зала. Мехди, который всегда голоден, тянет меня в буфет подкрепиться. Чуть ли не бежит туда, мы с Наргес еле за ним поспеваем. И вдруг слышим, как он начинает ругаться: «Что за херня? Издеваются они, что ли?» Подходим к прилавку и видим: под видом персидских закусок предлагают хумус, бабагануш. Совсем как у Махназ на Сицилии.
Двадцать лет назад в мединституте со мной училось несколько персидских евреев из Грейт-Нека. Родители вывезли их в начале 80‐х, сразу после рволюции, то есть когда они были еще совсем маленькими. По всем исходным данным у нас должно было быть много общего: во-первых, евреи, во-вторых, иммигранты, попавшие в Америку в раннем возрасте, американцы, да не совсем. Но контакта не произошло. В студенческом потоке они держались обособленно, не слишком дружелюбно и уж точно никак не ощущались «своими». Я знал, что Грейт-Нек — это где-то на Лонг-Айленде; что там живет много иранцев, в том числе иранских евреев; что у них много денег, усадьбы и дорогие машины и что занимаются они в основном куплей-продажей. Антиквариат, ковры. Как в стихотворении Владимира Гандельсмана: «Такси с коврами, впихнутыми в пасть / багажника, — иранцы! — мчится мимо…» Купечество, словом. Такой представлялась мне среда, из которой вышли мои сокурсники. Что может быть дальше от мира моих родителей (Москва, 57‐я школа, мехмат)? И, соответственно, что может быть общего у меня с этими смуглолицыми красавцами и красавицами, соседями по общежитию? Они курили кальян за закрытыми дверями в другом конце коридора, прогуливали занятия, выглядели эдакой золотой молодежью. Я же в мединституте учился прилежно, а в свободное время писал стихи и пил водку с русскими поэтами. Больше на тот момент меня ничего не интересовало. Но мир оказался гораздо шире нашего «культурного слоя», гордившегося тем, что он так узок (и принадлежностью к которому так гордился я). После мединститута была Африка, «Врачи без границ», экзотические языки ашанти-чви и малагаси. Счастье погружения в незнакомые культуры, мой «нью-йоркский обход» — больничная работа в этнических анклавах Бронкса, Квинса и Бруклина.
Одна из тех «этнических» больниц обслуживала общину бухарских евреев, которых американские коллеги упорно считали моими соотечественниками. Всякий раз, когда кто-нибудь из врачей в нашем отделении принимал пациента с фамилией на «ов» или «ев» (Якубов, Мушеев, Ходжандиев), меня вызывали в качестве переводчика и культурного атташе. «Алекс, у нас тут снова русский пациент…» Я в очередной раз объяснял как мог, что многие бухарские евреи, хоть они и выходцы из бывшего СССР, по-русски говорят не лучше, чем по-английски; что их родной язык — фарси и что я никак не гожусь тут в качестве культурного посредника. Все без толку. «Да-да, мы понимаем, что ты занят, но тут такое дело… Русский пациент, один из ваших, надо помочь…» И я плелся в приемный покой «помогать». «Бебахшид, ханум, энгелеси я руси баладид?» [223] Старуха в цветастом платке глядит немигающим взглядом. «На, — отвечает, вскидывая голову, как если бы спрашивала „чего тебе?“ — балад нистам» [224]. Конец беседы. Это потом уже я узнал, что вскидывание головы — не вызов, а стандартный отрицательный жест.
Персоязычные бухарские евреи, как и иранские евреи из Грейт-Нека, казались пришельцами с другой планеты. Но вот как-то раз на прием пришли настоящие иранцы — не эмигранты с законсервированным прошлым и не ирано-американцы во втором поколении, а самые что ни на есть тегеранцы. Можно сказать, прямо с самолета. Муж и жена. Тоже, как выяснилось, евреи. Он в вязаной кипе. Представился: доктор Шахин Шомрони. Хирург-онколог. Пару месяцев назад он нащупал у жены уплотнение в груди, биопсия выявила рак молочной железы. Сам же ее прооперировал. Но после операции нужна лучевая терапия, а вот с этим у них в Тегеране… не то чтобы совсем плохо… просто оборудование старое, да и протоколы лечения не всегда соответствуют международным стандартам. Решили: облучаться лучше в Нью-Йорке. Заодно — лишний повод проведать дочь. Она у них учится в аспирантуре Колумбийского университета, занимается классической персидской литературой. Persian literature scholar.
— Она в Нью-Йорке уже пять лет живет, ей тут нравится. Вот-вот защититься должна. Будет строить академическую карьеру. Но нам, конечно, тяжело, что так далеко. Единственная дочь все-таки.
В отличие от бухарских бабушек врач из Тегерана говорил на практически безупречном английском. Да и вообще оба они оказались исключительно приятными и интересными собеседниками. Никакой «другой планеты», наоборот — ощущение, что мы говорим на одном языке, с первой минуты.
— А почему бы вам тоже не перебраться в Нью-Йорк? Ведь евреям в Иране сейчас, насколько я понимаю, не очень уютно…
— Не очень, это правда. Многие уехали. До революции в Тегеране была огромная община, сейчас от нее почти ничего не осталось. Но тем не менее это наш город, мы там всю жизнь прожили. К тому же у меня там практика, пациенты. А чем я буду заниматься здесь, просто не представляю.
— Да, понятно. С другой стороны, здесь вы можете носить кипу, а там, как я понимаю, нет.
— Почему? Там тоже ношу. У нас антисемитское правительство, но бытового антисемитизма всегда было очень мало. Не забывайте, что евреи жили в Иране еще при Ахеменидах, с тех пор как царь Кир вызволил нас из Вавилонского плена. Об этом и в Танахе написано. Книгу Эсфирь помните? Как вы думаете, на каком языке говорили Эсфирь с Мордехаем? Правильно, на фарси. Они, как и мы, были иранцами. Кир, когда евреев освободил, предложил им два варианта: вернуться в Палестину либо остаться в Иране и продолжать исповедовать иудаизм. Большинство тогда осталось. А мы и сейчас остались, хотя нынешняя власть — это, конечно, не Кир и даже не Ахашверош [225].
Я провел месячный курс лучевой терапии, после чего Шомрони-ханум и Шомрони-ага отбыли обратно в Тегеран. Два года спустя я получил от нее сообщение:
«Здравствуйте, доктор! Это Насрин Шомрони из Тегерана. Помните ли вы меня? Я лечилась у вас пару лет назад. Вы
