ощущаешь всю сложную длину узбекской истории, всю культурную многослойность. Кажется, дело в том, что Самарканд — это ослепительные памятники средневековой архитектуры, а между ними — красивый современный город. Здесь же весь город — один большой объект ЮНЕСКО, живая история, бесконечное петляние узких улочек, где лавки-гротты прячутся от жары. Стрельчатые арки, вздутые и ноздреватые крепостные стены. Торговые купола в форме еврейской кипы (недаром Бухара была еврейским городом чуть ли не со времен Вавилона!). Выбеленные известкой стволы и колонны, тоже выбеленные снизу, словно бы в подражание стволам. Издали песочные купола старого города напоминают не то барханы, не то верхушки утренних облаков. Для описания этих видов уже не надо никаких отсылок ни к Африке, ни к Корсике, ни к другим местам, где бывал раньше. Потому что этот мир образует закрытую систему метафор. Мозаичные узоры, паттерны выложенных плиткой айванов повторяются мозаикой клумб, а клумбы — халатами и коврами; лепешки похожи на гигантские пуговицы, а глинобитная архитектура похожа на выпечку. Все повторяет друг друга, одно перетекает в другое, и ты попадаешь в лабиринт шкатулки-секретницы или в заколдованный круг восточной сказки, в центре которого — заросшее легендами городское озерцо Ляби-хауз и памятник Ходже Насреддину.
Здесь, в центре старого города, все — палатки-ларьки, кафе с брик-а-браком, сувениры от тюрбанов до лаганов [264] — рассчитано вроде бы на туристов, но самих туристов нет как нет. И как только мы садимся на скамейку, к нам подходит человек с видом мусульманского фундаменталиста: борода, молитвенная шишка, тюрбан и дишдаша [265]. Он заинтригован нашей внешностью, хочет узнать, кто мы и откуда. В Америке и Европе такие вопросы задают не церемонясь. Но восточные правила приличия не позволяют ему начать разговор с прямолинейного «Where are you from?». Он достает из‐за пазухи два сочных персика, протягивает нам. И уже после того, как мы принимаем подарок, заводит разговор. «Салям алейкум! Откуда вы?» Мы говорим: из Москвы. «А я тоже путешественник, — улыбается бородач. — Из Бишкека. Ну, всего доброго, храни вас Аллах».
Впрочем, не все столь доброжелательны по отношению к туристам. Наметанные глаза тех, кто проверяет билеты на входе в очередной музей, рыщут в поисках иностранцев. Это значит, нам снова придется врать. Потому что для иностранцев входная плата в десять раз выше, чем для граждан Узбекистана. И мы бы не против заплатить по тарифу для иностранцев, но заплатить-то нам не дают, вот в чем дело. Скажешь правду — подставишь Мишу, который уже купил билеты на всех, разумеется, по цене для местных. Приходится врать. «Where are you from?» — кричит по-английски бегущий за нами охранник. Но нас на мякине не проведешь. «Извините, я не говорю по-английски», — отвечаю я, смеряя его ледяным взглядом. Тогда он заходит с другой стороны: «Вы, наверное, из Турции, да?» Но и эта уловка ни к чему не приводит. «Ошибаетесь, — говорю я самым непререкаемым тоном, — мы из Ташкента. Сергелийский район. Там родились и живем всю жизнь». Охранник чует подвох, но ничего не может возразить и, сникнув, отступает. В Америке в аналогичной ситуации первым делом потребовали бы предъявить удостоверение. Здесь — не требуют.
«Саша-акя, давай сядем отдохнем», — предлагает Камал, когда мы добредаем до Ляби-хауза. Сквер, обставленный по периметру скамейками. «Вот здесь садитесь», — советует Миша, указывая нам с Алкой на единственную свободную скамейку. Миша, Камал и Шохрух рассаживаются по уже занятым скамейкам — рядом с другими отдыхающими. И тут же знакомятся с соседями по скамейке, заводят с ними беседу. Так принято. Мимо проходит старик, его чуть ли не в один голос окликают и приглашают присесть, с готовностью уступая место. Он садится, и его тоже втягивают в беседу. Наблюдая за всем этим, начинаешь понимать, почему жители этой части света уверены, что западный мир тяжело болен. Ни персидского таарофа [266], ни мусульманского братства, ни восточной заботливости, щедрости и гостеприимства, так неразрывно связанных с их верой. Я бывал в мусульманских странах и раньше, но здесь впервые почувствовал, сколько красоты и человечности изначально заложено в их религии. Очень все-таки грустно, что происходит в мире. «А в Афганистане ты бывал, Камал?» — «Нет, Саша-акя, Афганистан — очень плохо, бардак, „Талибан“. Мы не такой мусульман».
* * *
Хива — последняя столица Хорезма, основанная в VI веке до нашей эры. Внутренний город, шахристан Ичан-Кала, обнесен могучей фортификацией крепостных стен, глинобитными валами с оборонительными башнями. Великая узбекская стена. Верхотура с зубчатыми перилами и узкими амбразурами. Из отлогой саманной стены торчат колья, точно кинжалы, воткнутые в нее тысячу лет назад каким-нибудь мифическим богатырем, Рустамом или Сухрабом. Облицованные майоликой круглые башни похожи на шахматные фигуры из драгоценного набора. Не шахматы даже, а шатрандж, в который так любил играть Амир Темур. Здесь все еще более древнее, южное, первозданное, чем в Бухаре. Еще более отдаленное, труднодоступное. Туристов нет, но их ждут (возможно, веками). Ремесленники, сидя в тени раскидистых деревьев, расписывают своими тончайшими кисточками миниатюру или выбивают чеканку. Вся эта филигранная работа происходит на глазах у потенциальных клиентов, за ней можно наблюдать, зрелищное шоу — для никого. Чем меньше посторонних, приезжих, тем больше палаток, пустых стеллажей для сувениров, торговли с лотка. Пыльные сувениры ждут своих покупателей. Белые бараньи папахи сахарной ватой висят на стойках у стены медресе. Гробницы хорезмских царей напоминают ряды свежевыпеченных буханок на противне. Кованые тяжелые двери, украшенные традиционной хорезмской резьбой, и зарешеченные окна охраняют погребную прохладу и вековую темень внутри древних зданий. И надо всем этим возвышается глазурованный минарет Кальта-Минар. Маяк на краю света.
* * *
В последний день нашего пребывания в кишлаке Миша показывает мне свой дом и тот дом, который он сейчас строит. Показывает свой участок поля, где выращивают табак. Показывает и рассказывает. У них в махалле живет четыре с половиной тысячи человек. «Поэтому у нас такие большие свадьбы». Увы, мы так и не побывали на свадьбе Садо — не успели. Через пару недель после того, как Шохруха выбрали в качестве жениха, у Садо скоропостижно умер дедушка, и бабушка потребовала, чтобы свадьбу сыграли немедленно. Дескать, ее дни тоже сочтены, и последнее ее желание — погулять на свадьбе у внучки. В результате на свадьбу не явился не только Гайрат (по традиции отец невесты на свадьбу не приходит, сидит дома), но и Гульчахра, которая все еще была в трауре. Со стороны родителей невесты представительствовал Миша — отдувался за всех, отплясывал до упаду. В
