на Деда Мороза и на великана по прозвищу Челюсти из фильмов про Джеймса Бонда. Белая борода, красный мясистый нос, обмороженные щеки в варикозных прожилках. Добродушно-жутковатая улыбка до ушей, обнажающая два ряда железных зубов. В прошлом богатырское, а ныне расплывшееся тело, упакованное в матерчатый комбинезон. Что же это все-таки за типаж? То ли террорист Теодор Качинский, то ли Джон Макленнан, главный герой книги «Сон в начале тумана». Рытхэу утверждал, что персонаж Макленнан имел реального прототипа: такие люди существуют. Но в книге канадец Макленнан до конца взвешен и рассудителен, а во второй части романа он, как полагается, становится строителем коммунизма и, стало быть, олицетворяет все черты идеального человека. Он непогрешим. Если же попытаться представить, каким должен быть человек с такой судьбой на самом деле, получается некто странный, если не сказать, помешанный. Даже если он и не был таким вначале, рано или поздно он должен свихнуться. И Эдвин действительно производил впечатление помешавшегося.
Разумеется, он тоже был писателем. Причем, в отличие от траппера Тома, интересовался не только собственными писаниями; любил поговорить о книгах. Возмущался, что эскимосская тема в американской литературе обойдена вниманием. У Джека Лондона про эскимосов — почти ничего. У Сэлинджера рассказ с многообещающим названием «Перед войной с эскимосами» оказывается совсем о другом. Но особенно отличился автор «Моби Дика»: его герой Квикег — гениальный гарпунщик, китобой — должен был быть эскимосом, а вместо этого Мелвилл сделал его каким-то полинезийцем. Беда в том, что у эскимосов нет своего национального писателя. Таковым мог бы стать он, Эдвин Дональдсон (хотя эскимос он только наполовину). Но мы живем в век синдрома дефицита внимания, большие книги уже давно не в чести. Теперь человечеству нужны не романисты, а блогеры. А у него в избушке интернет еле-еле работает, какой уж тут блог…
Вдохновившись беседой с Эдвином, я решил по возвращении в Нью-Йорк непременно перечитать «Моби Дика». В студенческие годы это была одна из моих любимых книг. А еще раньше, будучи советским школьником, я любил Рытхэу. И теперь, готовясь к поездке на Аляску, я загрузил на киндл одну из его последних вещей — роман «В зеркале забвения». Читал в самолете, и мне показалось, что это умная, трезвая проза, уже не стесненная необходимостью втискиваться в прокрустово ложе соцреализма. Книга, полная самоиронии, грусти, щемящих подробностей прошедшей жизни. Продолжение трилогии «Время таяния снегов», написанное почти сорок лет спустя, а заодно и саморазоблачение. События, уже описанные в трилогии, теперь подаются без идеологической ретуши, без тошнотворного сюсюканья. Тут же и покаяние: дескать, всю жизнь врал и стыдился своего вранья, но иначе было нельзя. Учитывая, что до него чукотской литературы вообще не существовало, никаких претензий к Рытхэу быть не должно. Писал, что и как мог, спасибо на том. Тем более что ничего особенно ужасного в его советских книгах вроде не было: ну да, гладко-приторно, со всеми положенными вставками (наподобие обязательных ссылок на корифеев в любом советском учебнике), но и настоящего — точных, ярких описаний времени и места — в его романах тоже достаточно. Так что взятки гладки, но теперь от этого беспрестанного оправдывания («Время было такое, не мог по-другому…») читателю становится не по себе. Зачем оправдываться? Ему лучше знать. А мне, до сих пор лелеющему воспоминания о чтении в детстве, лучше не знать. Пусть все это останется за кадром (на совести автора), а на первый план выйдет другое. Например, замечательный портрет писателя Геннадия Гора, который одно время покровительствовал молодому Рытхэу. В третьей части «Времени таяния снегов» Гор был выведен под именем Георгий Лось, а в «Зеркале забвения» он фигурирует (отражается) уже под своим настоящим именем.
И снова вспомнился давнишний разговор о параллелях между японской и чукотско-эскимосской культурами (в Барроу эта тема всплывала неоднократно). «Из чукотской жизни невозможно написать пьесу: персонажи часами молчали бы на сцене», — пишет Рытхэу. Спорное утверждение. Но даже если согласиться, что для европейской театральной традиции такая пьеса малопригодна, для японского театра она подошла бы как нельзя лучше. Эта мысль пришла мне в голову, когда мы смотрели «культурное шоу» в Центре инупиатского наследия. Эскимосский танец-пантомима под стук бубна и монотонное пение неожиданно напомнил мне мистерии японского театра но. И потом, разглядывая статуэтки из моржового клыка в домашнем музее таксидермиста Джо, я не мог отделаться от мысли, что косторезный промысел вполне мог бы занять почетное место в списке японских «высоких искусств». Путь чая, путь благовоний, путь цветов… И путь клыка. Тот же скрупулезный, ритуализованный подход к искусству; мастерство, возведенное в абсолют.
Скульптуры из моржового клыка поражают техническим совершенством, сложностью композиций, сюжетным разнообразием. Поражает и масштабность творческого замысла: в работах эскимосских и чукотских мастеров-косторезов — Гемауге, Вуквутагина, Хухутана, Туккая и других — находит выражение вся многоступенчатая космогония жителей Арктики, их никем не управляемый, но густо населенный космос. В Барроу резьбой по кости занимаются не первую тысячу лет, однако спрос появился сравнительно недавно. И теперь резчики пользуются станками, а морские охотники бьют моржей не столько ради мяса, сколько ради клыка. Нормальное превращение искусства в бизнес. Новая продукция расходится по галереям-бутикам Северной Америки (в центре Монреаля эти галереи попадаются чуть ли не на каждом шагу). Серьезных же коллекционеров интересует в первую очередь «старая школа» — статуэтки, чей возраст оценивается в несколько столетий. «Ради этих древностей, — рассказывал Эдвин, — у нас в свое время перекопали весь поселок».
Нас водили в косторезную мастерскую, показывали там светоотражающие пластины с продольными прорезями и тесемками — прототип солнечных очков, которые, как выяснилось, дали человечеству именно эскимосы (среди других эскимосских изобретений — подгузник, козырек и коктейльная трубочка, причем два последних делались из костей животных, а подгузник — из ягеля). Показывали и каяк из китового уса. Все-таки поразительно: на этих байдарах жители Арктики в одиночку выходили в открытое море, покрывали огромные расстояния. Плавать при этом не умели. Если попадешь в ледяную воду, умение плавать тебе все равно не поможет. На случай, если байдара даст течь или если ее унесет сильным течением и у охотника не будет возможности выплыть, брали специальный нож — для самоубийства. Инуитский вариант харакири. «Вот тебе и весь ритуал».
Впору строчить очерк с кричащим названием вроде «Арктика — родина самураев». Подозреваю, что идея не нова: о боевых традициях чукчей и эскимосов писал не один этнограф. Известно, что инуитские дети рано начинали обучаться военному искусству, причем методы обучения были самыми суровыми. Если ребенок плакал, будь
